Музыка льда. Осколки

Тонкие пальцы без украшений проводят по горловине спортивной футболки едва касаясь теплой кожи, поправляют выбившийся шов. Каждый раз, когда палец прикасается к телу, Мила вздрагивает так, словно это ее одежду поправляет Виктория Робертовна. Нет, именно потому что — не ее.

Не к ней обращённые слова. Не для нее эта забота, что звучит из уст тренера. Не на нее смотрят пронзительные зеленые глаза. Мила всего лишь наблюдатель чужой беседы.

— Маш, что-то случилось? — удивляется Виктория.

Уже который раз они пытаются выкатить этот фрагмент, который вполне удавался Максимовой чуть ли не с самого начала изучения.

— Я не знаю. Просто нет сил. Совсем, — не менее удивлённо отвечает девушка.

Два огромных светлых янтарных озера глаз наполняются смесью непонимания и затаенного страха.

Виктория проводит по руке девушки своей ладонью и произносит:

— Отдохни пять минут и попробуем ещё раз.

Как только тренер отходит от спортсменки, мир Милы обретает форму, теряющуюся каждым прикосновением к другой, которые невозможно не замечать и не чувствовать ожогами на своей душе.

****

В аэропорту Григорьев долго всматривается в людей, надеясь заметить ту, кому он очень хочет сказать "спасибо", но, видимо, этот ангел справедливости решил не пересекаться с Михаилом Александровичем сегодня.

В великой буре судно без кормила

Тошно не днем. Днем есть работа, есть твое привычное сопротивление среды и преодоление себя и других. Тяжко становится к вечеру, когда смотришь в пустоту одиночества. Вика постигала эту сложную науку — быть одной. Хотелось плюнуть на все паузы и принципы. Набрать номер Ильи и просто сказать: “Приезжай”. И будь что будет. Хотя бы сегодня вечером, этой ночью. Хотелось чувствовать себя живой. Рядом с кем-то. Закрученной в водоворот простых как сама жизнь желаний. Если бы утро не наступало, а вместе ним не приходила расплата за необдуманные желания и потакание им.

Вика сидела на диване в полумраке зимнего вечера, который перебивался лишь парой настенных светильников. Именно в такие вечера полностью и понимаешь, что одиночество не равно уединению. Сегодня у нее в доме поселилось одиночество. В городе царила ночь, снежная и тихая. Небо, обсыпанное яркими звездами как детское лицо веснушками, смотрело на заснеженную землю с безразличием вечности. И человек во всем этом становился песчинкой, ничего не решающей и ничем не управляющей. Одной из миллиардов.

Она набрала Нику, но та куда-то спешила. Позвонила сестрам, поговорили ни о чем. Поворковала с младшим племянником по видеосвязи. И можно бы было уже лечь спать, но сон как назло именно в этот вечер совершенно не собирался к ней, кажется. И она снова и снова погружалась в работу. Воспоминания о сегодняшней тренировке. Очередные вопрос и очередные поиски решений. Даже понимание того, что это холостое кручение шестеренок души и разума, не избавляли от бега внутри лабиринта мыслей.

В итоге впервые за эти месяцы тренер решила наверстать то, что стоило бы наверстать уже давно. Восстановить упущенные из внимания три года Леоновой, которые они ходили друг мимо друга, словно призраки.

Конечно, невозможно не знать, что делает спортсмен, который борется в одной группе с твоими собственными, но знать вообще и видеть конкретные прокаты — это про разное.

Собственно, довольно быстро стало понятно, что это просмотр истории умирания. Каждый новый старт — еще немного смерти. Каждое новое интервью — еще чуть-чуть про то, насколько не хочется умирать. Милка ни на минуту не становилась собой за прошедшие в Америке годы. Ей все время было плохо, в ней не было успокоения и ясности взгляда на себя и свое дело.

Леонова врала, общаясь с журналистами. И как этого можно было не замечать — совершенно непонятно. И была смертельно честна в каждом прокате.

Убийственное серебро и произвольную, подарившую его, поднявшую Милу со дна шестерки на подиум, Виктория видела. Лично. Это был прокат жизни, после него оставалось только упасть на лед и умереть. Леонова не умерла, она сжала руку в кулак и больно стукнула ею о ладонь, вскрикнув злое “да!” в трибуны. Домбровская не сомневалась, кому он был адресован. Злой жест пирровой победы, убивающей все внутри. Жест, говорящий лучше всяких слов. Сама она неоднократно демонстрировала его, когда вопреки всему они с Милкой прорывались через субъективизм судей и выживали вместе. Тогда они были вместе против всех. А на чемпионате Леонова была против нее, может быть, как раз с теми, с кем раньше они боролись вдвоем.

Рада выиграла. Мила стала второй. Вике хотелось тихо умереть, глядя на протоколы. От усталости. И танцевать голой под луной от радости: все ее взяли медали. Даже та, которая отказывалась теперь не то, что говорить, но и здороваться, проходя мимо Домбровской, словно той и не существовало.

****

через полтора года после олимпиады

Внутри нее звучала смесь Болеро Рады и танго “Роксан” Милы, когда она постучалась в номер Ильи, и, переступив порог, впилась в него поцелуем. Чемпионат мира стоил любой мессы, а уж его празднование — и подавно.