Музыка ночи

– Мистер Себастьян Форбс, – неприязненно сказал Куэйл, – ждет не дождется, когда сможет заполучить огромное наследство. Вскоре решатся дела по состоянию Молдинга, и он озолотится.

– Мистер Форбс сетует, что как душеприказчик его дяди вы не очень-то расторопны в улаживании деталей, позволяющих ему вступить в наследные права, – парировал Хассард.

– Правда? – выгнул брови Куэйл. – Как странно. Ограничимся тем, что мистер Форбс непременно получит все, что ему причитается. Как только наступит срок.

Хассард хотел что-то сказать, но прикусил язык и спрятал блокнот во внутренний карман.

– У нас все? – вежливо спросил Куэйл.

– Пока да.

– Простите, что не смог быть для вас более полезным.

Хассард выдавил улыбку.

– А вы и впрямь так считаете?

– Вы очень циничны, даже для детектива.

– Наверное. Уменя есть еще один вопрос, последний. Который меня, признаться, волнует.

– Задавайте.

– Вы верите в то, что Сотер мертв?

Куэйл задумчиво помолчал и наконец произнес:

– Я верю в то, что здесь, на этой земле, мы не найдем Сотера целым и невредимым.

– Оригинальный ответ.

– Вы так считаете? – усмехнулся Куэйл. – Давайте-ка я вас провожу. Лестница у нас здесь шаткая.

* * *

Омут ночи становилcя все глубже.

Когда призрачный нимб света, различимый сквозь портьеры Куэйла, погас, сам юрист очутился во дворе. Он прошел по булыжникам, отпер какую-то дверь (та находилась как раз напротив его конторы) и аккуратно прикрыл ее за собой. Проверять, нет ли за ним наблюдения, он не стал, поскольку обладал прямо-таки сверхчувствительностью.

Ведь он варился в этой среде уже долгое время, а впереди него расстилалась бесконечность.

Он поднялся по крутым ступеням в свое уютное жилище: столовую, совмещенную с библиотекой гостиную, кухоньку и спальню (главное место в опочивальне занимала массивная дубовая кровать того же оттенка и винтажности, что и письменный стол в кабинете). Опять же, получи мифический наблюдатель, располагающий и временем, и особым интересом к укладу жизни адвоката Куэйла, разрешение на вход и обладай он достаточной проницательностью, он бы, возможно, обнаружил кое-что любопытное. Парадоксально, совокупная площадь квартиры Куэйла изрядно превышала пространство, ограниченное стенами. Пожалуй, потенциальный соглядатай был бы весьма изумлен данным фактом.

Большинство трудов на полках было посвящено юриспруденции, а между ними вкраплениями виднелись фолианты по оккультизму. Книги эти были уникальны: среди них имелись даже трактаты, проклятые церковью из-за своего непотребства и черной греховности.

Правда, один том находился не на полке. Он стоял на пюпитре – обложка обуглена, страницы почернели. Когда Куэйл переступил порог, часть обложки вытянулась – и кусочек за кусочком, дюйм за дюймом начала прорастать в разные стороны.

«Атлас» восстанавливал себя совершенно самостоятельно. Куэйл отложил принесенные бумаги и освободился от шарфа, а затем и от пиджака. Он направился к вделанной в стеллаж двери, открыв которую (представим, что сие в принципе возможно) незваный гость просто бы вперился взглядом в голую стену. Но Куэйл лучше других знал устройство вселенной: то, что ты видишь, не всегда соотносится с тем, что действительно существует. Вытащив из брючного кармана ключ, он вставил его в скважину и повернул. И хотя Куэйл сделал лишь один-единственный оборот, до него донесся звук срабатывания множества замков – прерывистое, шелестящее эхо почти бесконечного числа медленно размыкаемых дверей.

Куэйл повернул дверную ручку. Дверь распахнулась, являя взору нагого человека, который висел без видимой опоры, плавая в кромешной темноте.

Лайонел Молдинг беспрестанно вопил, однако Куэйл не слышал его возгласов.

Куэйл понаблюдал, как с макушки Молдинга отделяется лоскут кожи. Медленно и ровно скручиваясь в ремешок, содранный эпидермис оставлял за собой кровавый след, который шел через лоб, нос, потом достигал губ, спускался к горлу, груди и животу…

Куэйл отвел взгляд. Данную сцену он уже созерцал – и не раз. Даже засекал по времени. На протяжении примерно суток Лайонел Молдинг раздевался до мышц и костей, артерий и вен, после чего начинался процесс восстановления. Для Молдинга он был, похоже, не менее мучительным, чем предшествующий сброс плоти, но жалости к нему Куэйл не испытывал. Молдингу следовало знать. В оккультных томах, которыми он был одержим, не говорилось ни словечка о том, что конец его изысканий будет приятным.

Рядом с Молдингом висел Сотер. Глаза его были зашиты толстой хирургической ниткой – как и его уши, рот и ноздри. Руки и ноги Сотера тоже прихвачены к туловищу широкими стежками. В этом узилище обреталось сознание Сотера, запертое в аду, напоминающем Хайвуд, ибо для того, кто прошел через такое страдание, более жестокого истязания сложно и измыслить. Если честно, Куэйл испытывал к Сотеру нечто вроде жалости. Даже по невысоким меркам своей профессии человечностью Куэйл не отличался. Однако за все это нескончаемое время вирус гуманизма, верооятно, заразил и его.