Музыка ночи

После этого я откланялся и отправился в свою комнату. Спал я недолго, как, в принципе, и всегда. Беспробудного сна от заката до рассвета я за собой, признаться, и не помню. Себя я тешу мыслью, что научился выживать на более экономной тяге, чем остальные, однако выживание и жизнь, как известно, разные вещи.

Уже светало, когда я наконец провалился в беспамятство.

Время завтрака я прозевал, но жена хозяина гостиницы оставила для меня яичницу с ветчиной, подогревая ее на кастрюльке с кипятком, который затем пошел на заваривание чая. Пока я уплетал это незатейливое, но сытное блюдо, она вела разговор, который я умиротворенно слушал. Эта женщина оказалась значительно младше своего мужа, а брат у нее погиб при Сомме.

Она надеялась посетить его могилу. Меня она спросила, какая там вообще природа.

– Знаете, тогда там и смотреть-то было не на что, – признался я, – все разворочено. Но сейчас, думаю, везде выросла трава, а в долинах появились цветы. Хотя те места уже никогда не будут прежними.

– А вы? – кротко вымолвила она. – Вы, наверное, тоже кого-нибудь потеряли?

Вероятно, она почувствовала во мне родную душу, иначе бы не рискнула задать подобный вопрос. Женщины чутко улавливают чужие эмоции.

– Все мы кого-то да потеряли, – вздохнул я, вставая из-за стола и вытирая руки салфеткой.

Ей хотелось продолжить расспросы, но она не решалась.

– Какой же странной бывает боль от потери, – внезапно произнесла она. – Вы не находите?

– Простите? – озадачился я.

– Я о том, что мы пострадали в одной и той же войне, и теперь в жизни каждого из нас зияет пространство, которое раньше занимали любимые нами люди… но скорбит каждый из нас по-разному, – с грустной ласковостью пояснила женщина, глядя куда-то в даль. – Когда мы об этом говорим – точнее, если говорим, то никто толком не понимает другого, даже если наш собеседник живет с такой же болью и потерей. Мы как будто общаемся на разных наречиях, поэтому самые важные слова имеют для нас чуточку разное значение. Ведь все изменилось, да? А вы верно сказали: мир уже никогда не будет прежним.

– А как же иначе? – подал голос я. – Семена войны проросли еще в старом мире. Быть может, единственно разумный способ отрешиться от кошмара прошлого кроется в простом осознании, что ростки тех семян уже погибли – причем раз и навсегда.

– Вы действительно в это верите? – спросила она с сомнением.

– Нет.

– Вот и я тоже. Но надеяться надо, правда?

– Наверное, да, – рассудил я. – А как же иначе.

* * *

Вскоре появилась и миссис Гиссинг – миниатюрная суровая женщина неопределенного возраста (думаю, посредине пятого десятка), одетая в черное. Жена хозяина гостиницы поведала мне, что миссис Гиссинг потеряла на войне обоих сыновей – один погиб под Верденом, второй под Ипром – и осталась на свете одна-одинешенька, овдовев еще тогда, когда ее мальчики пешком под стол ходили.

От гостиницы до Бромдан-Холла было примерно с милю, и это расстояние миссис Гиссинг обычно одолевала своим ходом, так что я отправился вместе с ней.

По пути мы, как водится, были вынуждены раскланиваться со всеми встречными, хотя никто здесь не знал, ни как меня звать, ни чем я занимаюсь. Я решил, что местным, в общем-то, нет до меня особого дела, ну а если и есть, то пытливые обитатели деревеньки уже получили от завсегдатаев гостиничного паба ценные сведения о моей персоне.

В центре деревни, на зеленом пятачке, возвышался монумент со свежими цветами у подножия. Миссис Гиссинг шла, не поднимая взгляда от дороги, как будто смотреть на памятник войны ей было невыносимо. Мне бы, наверное, следовало помалкивать, но, как верно подмечал Куэйл, во мне сидела эдакая извращенная привычка выплескивать наружу свои мысли, в русло которых меня нынче, можно сказать, толкнула жена хозяина гостиницы.

– Я искренне соболезную вашей утрате, – выпалил я.

Лицо миссис Гиссинг на мгновение дернулось, как от физической боли, но затем приняло обычное выражение.

– Двенадцать ребят ушли отсюда, и девять из них не вернулись, – с горечью проронила она. – А трое уцелевших мальчиков утратили какую-то часть себя. Их словно засосала та грязь, из которой они сумели выбраться. Я до сих пор не пойму, зачем все это было.

– Я тоже был там, но и мне ничего не понятно, – сказал я.

Она несколько смягчилась – не сильно, но ощутимо.

– Вы воевали в Вердене или Ипре?

В ее голосе сквозила надежда – а вдруг я скажу, что знал ее сыновей? И что они часто упоминали свою матушку, а смерть их была мгновенна и легка?

Но я не мог ей солгать.

– Ни в Вердене, ни в Ипре мне не довелось сражаться. Для меня война окончилась под Хайвудом.

– Под Хайвудом? – повторила она.

– Сомма. Французы то местечко называют Буа де Форко – что-то там связанное с вилами. Вблизи находится Делвилльский лес, но ребята, с которыми я служил, всегда называли его Дьявольским лесом. Его до сих пор не расчистили… он превратился в общую могилу для тысяч солдат.

– У вас там погибли друзья?

– Из всех, кого я знал, выжил только я. Впрочем, какая разница. Мертвым-то ничем не поможешь.