Музыка ночи

– Это вопрос первый и последний – единственный, который имеет значимость. Всего одно слово: зачем? Зачем я так поступила и заключила сделку с книгой? Зачем, зачем, зачем?

Мне оставалось лишь кивнуть в знак согласия.

– Мне стало любопытно, – призналась она. – Захотелось посмотреть на последствия. Но, как и Мэггз, и Молдинг, я лишь служила воле «Атласа».

Если слово «зачем» являлось первым и последним вопросом, то «любопытно» оказалось первым и последним ответом.

Так, наверное, сказали Адам и Ева, когда Господь в Эдемском саду задал им Свой вопрос.

Порядок вещей в мироздании был разрушен людьми.

А как же иначе?..

– Я найду способ этому воспрепятствовать, – заявил я.

– Вам лучше наложить на себя руки прежде, чем наступит самое худшее.

И Элиза шагнула назад, прислонившись к камину. Ее халат воспламенился, опахивая ее ноги взлетающим оранжево-золотистым коконом.

Элиза повернулась ко мне спиной, явив обнаженное тело, охваченное жаром. Материал льнул к коже, и не успел я двинуться, как она бросилась в сияние пламени. Когда я сумел оттащить ее от камина, лицо ее превратилось в обугленную маску.

Элиза умирала. Ее плоть мучительно содрогалась, а вокруг уже сочувственно занимались огнем книги.

И тогда я убрался восвояси, предоставив им всем право гореть.

13

На улице до меня донеслись громкие вопли и звон лопающихся оконных стекол.

Когда я отошел примерно на полмили, моего слуха достиг шум пожарных машин.

Возвращаться в съемное жилище мне не хотелось. Да и незачем. Пистолет при мне, а кое-какая запасная одежда оставалась в доме Молдинга. Мои дела в городе фактически завершены. Правда, оставалось кое-что еще.

Подумав, я пешком направился в контору адвоката Куэйла.

Когда до пункта назначения было около мили, я начал ощущать, что меня кто-то преследует.

Обернувшись, я увидел девочку в сине-белом платьице, шагах в тридцати позади меня. Она шагала по другой стороне улице спиной вперед, так что ее лица я не видел.

Спустя полминуты из затенения между уличными фонарями, примерно на таком же расстоянии, выступил мальчик. Он двигался по моей стороне дороги, причем так же, как и девочка. На нем были короткие штанишки и белая рубашка. Движения мальчика были угловатые и неестественные, мне они напомнили обратную перемотку кинофильма.

Мальчик, как и девочка, похоже, догадался, что замечен, и прекратил движение, застыв с приподнятой ногой. Лишь теперь я понял, что он, оказывается, еще и бос, а ступни у него деформированы. Примерно как у виденных мной в окопах солдат, они были раздуты, словно от гангрены, или искривлены из-за неправильно сросшихся костей. Ноги девочки тоже оказались босы, вдобавок она еще и косолапила, что придавало ей сходство с крупным бледным пингвином.

– Уходите! – заорал я им и добавил: – Живо! В такой час дети вдали от дома не разгуливают.

Но, еще не договорив, я почувствовал, что где бы ни был их дом, он находился далеко отсюда. И может статься (если права Элиза Дануидж), что это испокон и есть их родной дом, а я в нем – лишь приблудный, незваный гость.

Поворачиваться к ним спиной я не рискнул, поэтому начал пятиться. Думаю, кто-нибудь из случайных прохожих при виде нас наверняка бы остолбенел, однако на улице, кроме меня и детей, никого не было. Одновременно со мной возобновили движение и мальчик с девочкой – их суставы хрустко потрескивали, будто за столь короткий период их конечности успели обрасти ледком. Паренек постепенно приближался своей шарнирной походкой, а девочка торопливо ковыляла вразвалку и смахивала не на пингвина, а на жабу, освоившую тяжкий труд вертикальной ходьбы, – впечатление, усиленное ее раздутостью.

И тогда я сорвался на бег. Да, вот так показал тыл и дал деру. Они припустили следом, размеренно шлепая ступнями по мостовой. Мысленно я молился, чтобы появился хоть кто-нибудь встречный – пусть хоть ночной гуляка, который вынудит их оставить меня в покое или, по крайней мере, подтвердит, что я не окончательно рехнулся. Но Лондон вымер – ни людей, ни кебов, ни хотя бы телеги с клячей. Город впал в сонное оцепенение, а может, известный мне когда-то Лондон растворился и исчез, сменившись тенью себя самого, в которой обитали только изуродованные дети и незрячие люди.

Я бежал до тех пор, пока не выбился из сил. Преследователи, кажется, отстали. Я остановился, упершись руками в колени, и навзрыд, прерывисто дышал. Легкие у меня стали слабоваты. Во Францию я прибыл молодым парнем, но за считаные годы превратился в старика. Впереди открывался Уэст-Энд: уж здесь-то люди должны быть в любое время суток, кроме того, скоро рассвет. Я на всякий случай обернулся – не идет ли кто сзади – и поплелся вперед.

Народ там, конечно, был, и во множестве. Но мне не следовало расслабляться: до людных мест было все-таки далековато.