Музыкальная поэтика. В шести лекциях

Историческая перспектива подчиняется законам перспективы оптической и позволяет ясно видеть только те объекты, которые находятся на ближайших к нам планах. По мере того как планы удаляются от нас, объекты ускользают от нашего понимания, и мы можем уловить лишь их тени, лишенные жизни и смысла. Тысяча преград отделяет нас от богатств предков, и нам остается довольствоваться призраком их отошедшей в прошлое реальности. И даже тогда мы скорее интуитивно чувствуем их, нежели осознанно воспринимаем.

Следовательно, для того чтобы понять истоки феномена музыки, нет необходимости изучать примитивные ритуалы и заклинания или вникать в таинства древней магии. Обращаться в этом случае за помощью к истории – даже к тому, что было до нее, – не означает ли это промахнуться, увлекшись погоней за чем-то неуловимым? Как мы сможем разумно объяснить то, чего никто никогда не наблюдал? Если в этой сфере деятельности мы будем руководствоваться исключительно разумом, то путь, не освещенный больше интуицией, приведет нас прямо к ошибке. Интуиция безошибочна. Если она вводит нас в заблуждение, то это не интуиция. Во всяком случае, в таких делах живая иллюзия более ценна, чем мертвая реальность.

Однажды в Comédie Française[38] репетировали средневековую пьесу. В одной из сцен прославленный актер Муне-Сюлли, в соответствии с указаниями автора, должен был поклясться на старой Библии. На репетициях старую Библию заменял телефонный справочник. «Сценарий требует старую Библию! – вскричал Муне-Сюлли. – Достаньте мне старую Библию!» Жюль Кларети, директор Comédie, незамедлительно устремился в свою библиотеку за двумя Заветами в великолепном старинном издании и торжественно принес книгу актеру. «Вот, мой дорогой мастер, – сказал Кларети, – издание XV века…» «XV век! – ответил Муне-Сюлли. – Но ведь в то время оно было совершенно новым…»

Муне-Сюлли был прав, если хотите. Но он придавал археологии слишком уж большое значение.

Прошлое ускользает от нас. Оно оставляет нам лишь разрозненные предметы. Связь, которая их объединяла, скрыта от нас. Обычно наше воображение заполняет лакуны, прибегая к ранее сложившимся теориям. Так, например, материалист, помещая обезьяну перед человеком в цепочке эволюции видов животных, опирается на теории Дарвина.

Археология, таким образом, дает нам не определенность, а скорее расплывчатые гипотезы. И в тени этих гипотез, рассматривая их не столько как нечто научное, сколько как источники вдохновения, некоторые художники склонны предаваться грезам. Это верно не только для музыки, но и для пластических искусств. Живописцы любой эпохи, в том числе нашей собственной, позволяли своим фантазиям бродить во времени и пространстве, принося жертвы – поочередно, а то и одновременно – на алтари архаизма и экзотики.

Сама по себе такая тенденция не нуждается ни в похвалах, ни в порицании. Давайте просто отметим, что эти воображаемые путешествия не обеспечивают нас определенностью и с музыкой ближе не знакомят.

Беседуя о Гуно на первом занятии, мы с изумлением узнали, что шестьдесят девять лет назад даже «Фауст» столкнулся со слушателями, которые восстали против очарования его мелодий и оказались бесчувственны и глухи к их оригинальности.

Что же тогда мы можем сказать о древней музыке, как можем судить о ней с помощью одного лишь рассудка? Ибо здесь интуиция подводит нас. Нам не хватает непременного элемента исследования, а именно ясного восприятия самой музыки того периода.

Мой собственный опыт давно убедил меня в том, что любой исторический факт, давний или недавний, вполне может стать толчком для раскрытия творческого потенциала, но он никак не поможет прояснить темные места.

Человек способен серьезно созидать только на фундаменте настоящего, поскольку то, что уже не используется, в дальнейшем не может служить нам напрямую. Поэтому бесполезно возвращаться назад, выходить за пределы данного момента и обращаться к тем фактам, которые больше не позволяют воспринимать музыку как таковую.

На самом деле, мы не должны забывать, что музыка, какой мы знаем ее сегодня, является самым молодым из всех искусств, хотя ее корни могут быть такими же древними, как и сам человек. Размышляя об эпохе до XIV века, мы неизбежно сталкиваемся с таким нагромождением существенных трудностей, что нам приходится довольствоваться лишь предположениями, когда дело доходит до расшифровки музыкальных произведений.

Лично меня феномен музыки не интересует, пока он не исходит от полноценной личности. Я имею в виду человека, наделенного чувствами, соответствующими психологическими и интеллектуальными способностями.

Только полноценный человек способен на спекуляции более высокого порядка, которые и будут занимать нас сейчас.