Музыкантская команда

— Молчать, щенок! — окрысился Бахшо и поднял на меня руку, но мама встала между нами. Удар пришелся ей в плечо.

Отец угрожающе закричал:

— Эй, вы, сбесились, что ли?

Бахшо и Како тотчас выставили свои маузеры.

— Веди давай, — сказал отец, обращаясь к Матевосяну, — не то вы тут резню устроите.

— Готов, браток? То-то и оно. Давно бы так, — довольно потер руки Бахшо и сказал солдату: — Веди его в полк. Смотри, чтоб не сбежал. А сбежит, и тебе головы не сносить, и ему со всем семейством. Вот так-то!

С этими словами Бахшо, Како и Матевосян вышли, считая, видимо, свое дело сделанным. Не терпелось кутилам поскорее попасть на пиршество.

Мама повалилась на тахту, обливаясь горючими слезами; она в то же время все потирала плечо. Я обнял ее и от бессильной ярости заплакал. Отец подошел и мягко спросил:

— Что, Шушан-джан, очень больно?

— Ничего, прошло уже, — успокоила его мама.

— Сынок, ну смотри будь мужчиной! Ты теперь за хозяина остаешься.

Он поцеловал меня, потом обнял мать.

— Ну что поделаешь, Шушан, не одного меня забирают… Ты держись, смотри за домом, за сыном, а там увидим, что будет… — Обернувшись к солдату, отец добавил: — Ну пошли, солдат, да гляди за мной в оба, чтобы не сбежал.

— Меня Торосом зовут, братец, — неожиданно представился солдат. — Я ведь тоже подневольный. Вроде тебя насильно оторвали от дома, от детей. Кто их теперь прокормит, кто землю вспашет, засеет, ума не приложу…

Я только теперь взглянул на этого человека. Ему было за пятьдесят; на худом, изможденном лице длинные обвислые усы. Шинель на нем была явно с чужого плеча — как мешок на палке, подпоясанный ремнем. Солдат вынул из кармана кисет и сложенную в несколько раз газетку, намереваясь закурить. Огляделся вокруг и, хотя мог бы прислонить ружье к стене, вдруг протянул его отцу.

— Подержи-ка, я заверну самокрутку, — сказал он.

Отец молча взял ружье и посмотрел на Тороса. Тот не торопясь свернул себе цигарку, затем кивком, без слов предложил и отцу. Но отец покачал головой: он не курил.

— Эх, братец, беда им, если эту войну буду вести я, — сказал солдат, жадно затягиваясь цигаркой.

— Почему? — удивился отец.

— Ты не гляди, что усы у меня молодецкие, — сказал Торос. — Я человек смирный. Какой из меня вояка!

Отец невольно осмотрел его с ног до головы, будто только увидел, улыбнулся и сказал:

— Что правда, то правда, ты, братец, конечно, не пехлеван, но дело не в том. Если бы эту войну вели за тебя, за крестьянина, ты бы нашел в себе силы и дрался бы как зверь.

— Чего, чего? — удивленно глянул на него Торос. — Это какая такая война за крестьянина бывает?

— Ну, к примеру, за землю, за воду дрался бы?

— Ну за воду да за землю — это известное дело, — протянул Торос.

— То-то и оно! — заключил отец. Однако заговорились мы с тобой, пора отправляться.

— Да, братец, пойдем. Вот бы нам в одной роте с тобой служить. Ты, видать, человек душевный…

Мы с мамой проводили их до ворот и вернулись. Мама все плакала, а я, прильнув к ней, раздумывал, как бы им отомстить — Бахшо, Аракелу и вообще всем злодеям…

…Не знаю, сколько мы так просидели, как вдруг отворилась дверь и в комнату вошла Анаит.

— Тетя Шушан, Верго зовет, — сказала она и, заметив, что мама плачет, удивленно воскликнула: — Бог мой, что случилось, тетя?..

Мама едва выдавила:

— Ах, Анаит-джан, Степан наш…

Слезы душили ее, она разрыдалась пуще прежнего, и пришлось мне рассказывать обо всем. Анаит мрачно выслушала меня, только несколько раз переспросила:

— Говоришь, эти звери были? — Она кивнула в сторону своего дома. — Ударили, говоришь, тетю?.. Ах, бессовестные мерзавцы!..

Она стала утешать маму, затем, обращаясь ко мне, спросила:

— Ну, наверх ты, конечно, не пойдешь?

— Нет, — ответил я решительно. — Не хватало только, чтобы я услаждал их на пиру.

— Правильно, не стоит тебе сейчас им на глаза показываться, — подтвердила Анаит. — Я скажу вашему дирижеру, что ты не придешь.

Она вышла, и спустя немного времени к нам в комнату вошли Цолак, Арсен, а следом за ними и маэстро.

— Вас ист лос? Что здесь случился? — спросил Штерлинг.

Я был вынужден рассказать все снова, и Арсен яростно стукнул ладонью о колено:

— Вай, бессовестные! На мальчишку и на женщину руку поднимают!

Штерлинг тоже воскликнул взволнованно:

— Я вам говорит, что Армения нет закон, нет порядок…

Он сказал еще что-то по-немецки, затем, объявив мне, что я могу не приходить наверх, вышел. Цолак, прежде чем уйти, подошел ко мне и к маме.

— Ничего, Гагик-джан, и вы, тетя, будьте спокойны, — сказал он. — Мы вас одних не оставим, будем помогать сколько сил хватит. Так ведь, Арсен? — обернулся он к Арсену.

— Конечно, что тут спрашивать, — подтвердил Арсен.

Они ушли, и сверху снова послышались звуки музыки.

И в первый раз за свою жизнь в эти минуты я вдруг осознал, что значит неравенство человеческих судеб: там, наверху, царит веселье, а у нас в доме скорбь; там звучит музыка, а в нашей лачуге всхлипывания моей мамы…

Через час-другой мама немного успокоилась и задремала на тахте. А ко мне покой не приходил. Мысленно я был то с отцом, то с Бахшо и его друзьями бандюгами.