Музыканты в зеркале медицины

Людвика немедленно подала прошение о выдаче паспорта, но дело затянулось и лишь 19 августа она с мужем и дочерью прибыла в Париж. Перед этим у Шопена появился новый тяжелый симптом, предвещающий близкий конец — диарея. Этот понос был не столь массивным, чтобы его можно было отнести на счет холеры, эпидемия которой в то время все еще продолжалась в Париже. Об этом свидетельствует письмо Шопена Гжимале от 10 июля: «У меня понос. Вчера меня посетил Крювейе. Он почти ничего не прописал, лишь велел сидеть спокойно». Жан Крювейе, один из наиболее знаменитых врачей XIX века, прославился прежде всего как специалист по заболеваниям желудочно-кишечного тракта, действительно прописал Шопену покой и безобидную серную микстуру. Он также объяснил больному характер его недуга и наилучшие методы лечения. Сказал ли он, что диарея может быть вызвана тем, что туберкулезный процесс захватил и кишечник, нам неизвестно. Нам лишь точно известно, что доктор Крювейе сказал Шопену, что он болен чахоткой.

Через несколько недель Шопен уже не мог громко и понятно говорить и объяснялся только знаками и жестами. Возможно, что туберкулез захватил гортань, что в те времена нередко случалось при длительном открытом легочном процессе. Не исключено, что потере способности говорить способствовало и обезвоживание организма и высыхание гортани, что также случалось при устойчивой диарее, тем более, если к этому добавилось действие дополнительных факторов, таких, как обильное потоотделение, имевшее место у Шопена в эти безумно жаркие дни. В это время он лежал с высокой температурой в постели, «обливаясь потом под тяжелым пологом».

Прибыв в Париж, Людвика быстро поняла безнадежность положения брата и предприняла последнюю отчаянную попытку его спасти. Она созвала на консилиум трех виднейших французских врачей того времени: Жана Крювейе, Пьера Луи и Жан-Гастона Бляша, специалиста по детским болезням. Именно на него Шопен возлагал наибольшие надежды: «Скорее всего, именно он те поможет, ведь во мне есть что-то от ребенка». Результаты этого консилиума известны из письма Франшому от 17 сентября 1849 года, которое было, по-видимому, последним письмом Шопена: «Что до меня, то я чувствую себя скорее хуже, чем лучше. Г-да Крювейе, Луи и Бляш провели консилиум и решили, что путешествовать мне нельзя и следует переехать в квартиру с окнами на юг и оставаться в Париже… Я люблю тебя, и пока это все, что я могу тебе сказать, ибо близок к обмороку от усталости и слабости». Врачи пришли к выводу, что состояние больного безнадежно.

В конце сентября состоялся переезд в «более дорогую, но зато соответствующую всем условиям» квартиру, где отныне за ним заботливо и неустанно ухаживала сестра Людвика. Ей помогали в этом княгиня Марцеллина Чарторыйская и Адольф Гутман. Очень многие из круга его знакомых проявляли сердечное участие и дружески предлагали свои услуги. Болезнь прогрессировала и в первые дни октября он уже не мог сидеть в постели без подушек или посторонней помощи. Он был так слаб, что не мог писать письма знакомым и друзьям, голос его все больше превращался в беззвучный шепот.

Существует несколько идеализированных и во многом противоречивых версий происходившего в последние часы жизни Шопена. Эти версии основаны почти исключительно на более или менее сомнительных высказываниях современников. Причина этих противоречий состоит, по всей видимости, в том, что в последние часы доступ в его комнату был открыт для огромного числа людей, что дало очень многим из них повод рассказывать о том, как близки они были к маэстро при жизни и сколь жаждал он их присутствия в свои последние мгновения. Были среди них и такие, кто в этих сообщениях стремился выпятить собственные заслуги перед покойным, будь то заслуги дружеского или духовного свойства. Итак, смерть Шопена превратилась в событие общественной жизни, которое нашло наибольший отклик в дамских сердцах, что можно заключить из письма Полины Виардо к Жорж Санд: «Все гранд-дамы Парижа сочли своим долгом упасть в обморок в его комнате, множество художников лихорадочно делало эскизы, а дагерротипист пытался переставить его кровать к окну для того, чтобы солнце осветило умирающего».