MW-10-11

Но самое время вернуться к Матейко, у которого было нечто вроде "Станьчикового наваждения". О ве­ликом шуте он размышлял уже в школе, более того, им он открыл себе дверь в мир живописи. Своего первого "Станьчика" он написал в восемнадцать лет, в 1856 году, и, благодаря тому, что картина эта понравилась дирек­тору Ягеллонской Библиотеки, грозному Мучковскому, художник мог закапываться в музейных собраниях, о чем ранее и подумать было невозможно, так как Мучковский молодежь не слишком любил. Впоследствии поя­вилось еще несколько эскизов и картин со Станьчиком, в том числе и крупные холсты, как например, "Подве­шивание Зигмунтова колокола" и "Сдача Пруссии". На последней картине, точно так же как и в "Станьчике" 1863 года, у шута-мудреца, озабоченного будущим Польши, лицо самого Матейко. Мастер из Кракова с большой охотой дарил лица своих близких изображаемым героям. Чаще всего он портретировал свою жену Теодору, ту самую чудовищную Тосю, мегеру и наркоманшу, у которой врачи установили "psychopatia erotica", и которая сделала из жизни Матейко такое чистилище на земле, что он должен был стать Калигулой и Гитле­ром в одном лице, чтобы святой Петр не впустил бы его в рай сразу же, причем, вручая ореол мученика. Лицо этой женщины Матейко подарил и одалиске, которую выкидывают в море на картине "Хассан топит неверную жену", где сам Хассан удивительно похож на него самого. Чаще же всего лицом Тоси он одарял королеву Бону, ту самую, которую Станьчик не переваривал и называл "итальянской гадиной". Сам же, охотнее всего, пред­ставлял себя в образе "шута старого короля".

Мотив "альтер эго" в чистейшем виде: Матейко вложил свои заботы в образ гениального шута. Как тот был выразителем королевской совести, так и сам он желал быть выразителем совести народной и в молодости совершал это самым захватывающим образом собственной кистью, но потом уже старел и сближался с консер­вативной галицийской группировкой Станьчиков, идеология которых обосновывалась на лояльности по отно­шению к завоевателю. Крашевский по праву считал величайшим "несчастьем" Станьчика истрепыванием его имени теми людьми, которых даже дружественно настроенный к ним Сенкевич определял как "национальных самоубийц под Вавелем". Старый Матейко в их окружении пробуждает печаль. В отношении убеждений время - лекарь плохой, который постепенно отравляет организм микстурой с надписью на этикетке: "зрелость".

Андре Моруа так представил нам эту древнюю истину: "В жизни почти всех людей наступает критиче­ский момент, когда перед лицом близящейся старости опасаешься уменьшения своей значимости. Тогда стре­мишься объединить все достигнутые результаты и опирать их на костыли почета". Моруа писал это относи­тельно Вольтера, который в старости кокетничал с Версалем, Ватиканом и иезуитами, хотя перед тем сражался с ними изо всех сил. То же самое было и с Делакруа, и многими иными - подобный момент является уделом многих бунтарей. Эрик Сигал так объяснил в интервью для "Marie Claire" в 1977 году, почему во втором его бестселлере, "История Оливера" (продолжении "Истории любви"), герой его сделался более консервативным: - Это правда, что Оливер становится консервативным, но через призму этого образа я показал целую эпоху. Где теперь бунтари шестидесятых? В бизнесе. Леворадикальные адвокаты сейчас советники в крупных трастах или же разводят миллионеров! Через эту призму видны все эпохи. Когда мне только-только исполни­лось тридцать, и я защищал докторскую диссертацию, которой ужасно гордился, поскольку впервые в историографии была представлена доктрина и фортификационное строительство Бонапарте, гораздо же больше гордился я тем, что единственным научным аргументом, выдвинутым на этой защите против, были джинсы и мокасины на моих ногах вместо костюма с галстуком, а также факт, что нарушая ритуал изгибания в поклонах и желая превратить полемику в серьезный обмен мнениями, я "грубо отвечал" уважаемым профессорам! Нет никаких сомнений, что если у меня совершенно поедет крыша, и за следующие тридцать лет я захочу сделаться профессором, то там уже буду выступать в галстуке-бабочке, бальных туфлях, трижды начищенных носовым платочком и слюной, и при том у меня на лице будет покорная улыбочка.