Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

Наконец-то появилось время осмотреться, библиотека действительно производила внушительное впечатление: оба её этажа были заставлены книгами на как минимум трёх европейских языках, виднелись и латинские книги и древнегреческие фолианты. – Неужели всё это можно прочесть? Даже найти то, что нужно, и то – проблема. – Я поймал себя на мысли, что в присутствии Витте я смотрел только на него и никуда более, его серые глаза словно притягивали собеседника и не отпускали ни на минуту. – Несомненно выдающаяся личность, – подумал я. – Как там матушка-императрица говорила: способный человек? Матушка? Или я окончательно сошёл с ума или окончательно вошёл в свою новую роль. Мне опять вспомнилась моя мама, как она любила сидеть и читать в глубоком кресле, а когда я приходил домой она вскидывала на меня глаза, которые светились неподдельной радостью. И любовью. А здесь я один, я никому, даже своей жене не могу раскрыться до конца. Что же мне так и жить всю жизнь, как Штирлицу? – Мои невесёлые раздумья прервал князь или не совсем князь Ратиев. – Дозвольте проводить в ваши апартаменты, господин Чемодуров уже ждёт вас. – Мы вновь пошли по бесконечным коридорам. Мимоходом проскочили приёмную и кабинет, обставленные добротной мебелью, словно перенесённой сюда из романов Диккенса, и остановились у большой тяжёлой двери. Ратиев щёлкнул каблуками и удалился. Я вошёл внутрь и увидел спальню, интерьер которой представлял собой причудливую смесь викторианского, как я себе его представлял, и псевдо-русского стиля. На стенах, покрытых типично английскими обоями, висели такие же британские по духу картины псовой охоты и портреты родителей – Романовых и Гессен-Дармштадских. В центре стояла большая двуспальная кровать, а справа от неё высокая, совершенно русская по стилю ширма, увешенная снизу до верху образами и иконами, возле которых задумчиво горели негасимые лампады. Я обомлел, такого количество икон не в церкви, а в спальне я не видел нигде и ни у кого. Рядом с гардеробом слева уже стоял верный Чемодуров. – А-а-а, ты уже здесь? – Так точно, Ваше Величество, вы никому другому себя переодевать не разрешаете. – Ну, давай, что там у тебя? – Мундир лейб-гвардии гусарского полка, вы в нём часто в театр изволите ездить. – Я всю жизнь только переодевался, – вертелось в голове, – откуда это? - Чемодуров распахнул дверцы гардероба и вынул оттуда нечто красно-голубое. Я протиснулся в расшитые золотом узкие голубые рейтузы, натянул короткую красную куртку с двумя лентами, золотой и голубой, через плечо, а Чемодуров в это время возился у меня за спиной, пристёгивая к левому плечу нечто белое с коричневой меховой опушкой. – Ментик, Ваше Величество, – сказал он, встретившись со мной взглядом, – на тот случай, если в доломане, – он показал на куртку, – холодно будет. Однако в рукава никто не носит, заворачиваются только. – Помню, – угрюмо сказал я. И перед глазами немедленно возникла актриса Голубкина. – Ваш батюшка, – продолжал бурчать Чемодуров, – всё генеральские мундиры надевал, а вы только полковничьи. – Одевшись и довольно оглядев себя в зеркало, я взял из рук камердинера высокую шапку с золотым козырьком, из шапки сверху что-то торчало, то ли кисть, то ли перо. Разбираться было некогда, и я бодрым шагом пошёл за неизменным Ратиевым к мраморной парадной лестнице, спустился по ней, как падший ангел с небес, в полумрак коридора и вышел на уже знакомое мне крыльцо. Часы напротив показывали начало восьмого, на улице уже начинало смеркаться. – Когда, интересно, начинается спектакль, – подумал я, – а впрочем, какая разница, без меня не начнут.

Мариинский театр