Мы, Божией милостию, Николай Вторый…

– Дозвольте, государь, – и минуты не прошло после ухода или, можно сказать, улёта Витте, как дверь тихонько приоткрылась, и в проёме показались чёрно-смолистые усы Секеринского. – Я осмелился воспользоваться вашим милостивым разрешением, – вежливо проговорили усы, – приходить к вам на доклад раз в месяц. Но обстоятельства вынуждают меня использовать эту возможность прямо сегодня, до вашего отъезда. – Заходите и садитесь, – разрешил я милостиво. Мы сели, и я вопросительно посмотрел на главного охранника города Санкт-Петербурга. – Не знаю с чего начать, – неожиданно замялся он, изменив своей вкрадчивой манере. – Дело, с которым я пришёл может стоить мне головы. – Прекрасный актёр, – заметил я про себя. – Говорите, я слушаю. – Секеринский вновь поднял на меня свой взгляд, от которого мне опять, как в прошлый раз, стало как-то нехорошо. – Я, Ваше Величество, предан вам всей душой и считаю Вас единственным человеком, достойным Российского престола. – И к тому же ещё и льстец, - подумал я. – Не сочтите за лесть, – продолжал он, словно читая мои мысли. – Брат ваш Георгий, наследник престола, смертельно болен, и вы об этом знаете, не сегодня-завтра его не станет… Говорю вам всё, что думаю, начистоту, и прошу меня за это извинить. – Я кивком попросил его продолжать. – Младший Ваш брат Михаил не имеет никакого желания, как впрочем и способностей, управлять огромной империей. Даже если он согласится принять корону, это будет ужасно… для всех: и для страны, в первую очередь. Наверняка станет марионеткой в чьих-либо умелых руках. А если он откажется, то ещё хуже. По закону о престолонаследии, введённому пра-прадедушкой вашим, Павлом Петровичем, наследовать будет старший из дядей ваших, Владимир Александрович… – Ах, да, любитель балета! – Все они любители, в особенности балерин. Я не об этом… пустейший человек, и ещё бОльшая опасность для империи. И вообще… если в России престолонаследник от трона отказывается, всякое может быть. Вспомните брата вашего прадедушки Николая Павловича, я имею в виду Константина, он-то отказался от престола, но с его именем войска на Сенатскую площадь вышли. – Я решил поставить начальника тайной полиции на место. – Чего он добивается, зачем он пришёл? – носилось в голове. – Я встал с кресла: – Не понимаю, зачем вы всё это мне говорите, и имеете ли вы вообще право… – Моя жизнь в ваших руках, Ваше Императорское Величество, – твёрдо глядя мне прямо в глаза выпалил Секеринский, – но прежде чем караул звать, дозвольте докончить. Я это всё говорю к тому, что пока у вас наследника нет, на вас все надежды, все мечты, все чаяния и упования народа российского. А вам угрожает смертельная опасность… – Вы опять о бомбистах? – Нет, опасность внутренняя и более серьёзная. – Секеринский помедлил. – Вчера фон Плеве собрал экстренное совещание с некоторыми министрами и членами августейшей фамилии. Всего присутствовало человек десять: Горемыкин, Победоносцев, Добржинский, все родные дядья ваши, кроме Сергея Александровича и ещё некоторые. – Зачем? – Секеринский помедлил и, сделав почти театральную паузу, проговорил: – Решали, что делать с вами, стоит ли отстранять вас от власти. – Я похолодел, на лбу вновь выступил холодный пот, а начальник Охранного отделения продолжал внимательно наблюдать за мной. – Откуда вы знаете? – Мне по должности полагается всё знать, что происходит в Петербурге и его окрестностях. – И… что же решили? – Пока ничего, Ваше Величество. Решили подождать. – А почему собственно возник этот вопрос, они что: давно эту… возможность рассматривают? – Вопрос возник только что, после, как это сказать, вашего падения или ушиба. Никто из них, – уточнил Секеринский, – не знает точно, что с вами произошло. А поскольку налицо была потеря памяти и некоторые странности в поведении, при дворе стали поговаривать о вашей дееспособности. – Какие ещё странности… в поведении? – Ну, вы держитесь несколько не так, как раньше, какая-то неуверенность во всём, и потом некоторые слова произносите, непонятные. – Например? – Я не знаю, что и сказать, Ваше Величество, я лично ничего такого не замечал. – Так… и почему же они решили ничего не предпринимать? – По разным соображениям. От супруги вашей и от матушки никаких жалоб не поступало, никаких распоряжений неожиданных – тоже. Но главное – то, о чём я говорил вам: заменить вас некем. Владимир Александрович прямо сказал: – Если будет, мол, он, то есть вы, выполнять то, что мы ему скажем, то и пусть сидит. – Брат ваш Михаил, кстати, на совещании не присутствовал. – Как я понял, Витте, Лобанов-Ростовский и некоторые другие министры также приглашены не были? – Точно так-с. – Понятно, – я глубоко задумался. – Несомненно этот человек сообщил всё это не из любви ко мне, монархии или отечеству, а из каких-то своих соображений. Стоит ли ему доверять? И не выдумка ли всё это? – Я тоже внимательно посмотрел на Секеринского, он был совершенно спокоен и смотрел в пол. – А не пришёл ли он передать мне, так сказать, мессидж ли это от всей этой компании блюстителей престола: мол, сиди тихо и не рыпайся, а то… – И я решил не поддаваться внутренней панике, которая была готова вот-вот накрыть меня с головой, и как можно увереннее проговорил: – Я уверен, что все эти… люди: Плеве, Победоносцев и другие – глубоко честные и преданные мне слуги отечества, они искренно беспокоятся о моём здоровье и о судьбе государства российского. Жаль, что они не высказали свои опасения мне лично. Поэтому… продолжайте свои наблюдения и посылайте мне свои сообщения секретной почтой. – Секеринский склонил голову, он был явно доволен. – Я в Москву не могу вас сопровождать по должности. Но там мой коллега Зубатов Сергей Васильевич будет рядом с вами, и на него вы можете полностью положиться. – Хорошо, введите его в курс дела. Но о нашей договорённости должны знать только трое – я, вы и он. – Слушаюсь, государь. – Да, вот ещё что… такой вопрос… Я тут слышал, что появились какие-то Протоколы то ли еврейских, то ли масонских старцев. Это что такое вообще? – Да, это один журналист написал, русский, но живёт во Франции. Принёс их нашему агенту, будем думать, что с ними делать. – А-а-а, понятно. Я вас больше не задерживаю. – Секеринский опять поклонился и вышел из кабинета в самом лучшем расположении духа.