Мы из Кронштадта. Подотдел коммунхоза по очистке от бродячих морфов

— Но ты особо не заморачивайся. У вас лекарей вообще мозги набекрень, давно убедился. Как это вы сами называете… Сейчас, на языке вертится… А, вспомнил — профессиональная деформация. Ты—то еще ничего, почти нормальный. А ваша эта мадама в некролаборатории… Я ее побаиваюсь, честно признаться. Мало чего побаиваюсь, а вот она того, настораживает.

— Странно от тебя такое слышать.

— Ничего странного. Я простой солдапер, вечный рядовой. Да, повоевал, да, повезло несколько раз. Резались с чеченами, а до того с грузинами. Потом с ними же водку пил, когда война кончилась. Понятно, не с теми, кто в войне зверьем себя показал, тут как бы все ясно. Но вот чтобы с живыми мертвецами так работать — свихнуться проще, честно.

— Знаешь, мне—то как раз ее действия понятны. Как ты воевал, меня больше пугает. А уж то, что ты потом с врагами водку пил тем более.

— Серьезно? Так это ж просто — вон в Америке даже взрослые мужики письками меряются. У нас такая дурь не принята, но свои мерилки тоже есть. На кулаках в школе дрался?

— Ну, было.

— Так и здесь ровно то же. Только когда государства «меряются письками» шерсть летит большими клочьями. Либо ты давишь, либо тебя давят. А середины для государства нету, не бывает. Только либо ты, либо тебя. Потому если ты слабый — то давить будут тебя. И чем ты слабее — тем тебе гаже придется. Все просто. А враги… Если враг был тоже просто солдатом, то мы с ним язык общий потом найдем. Жить—то по соседству так и так придется.

— Потому что одинаковые солдаты?

— Сдурел? С чего это одинаковые?

— Ну, просто попадалось часто последнее время, что все одинаково страдают сидя в окопах, одинаково тоскуют по близким и одинаково это самое…

— Вот уж ты чешуи настриг. Никак не одинаковы. Заруби себе на носу — мы — хорошие, добрые, порядочные и всегда правы. А враги — сволочи и мерзавцы. Именно поэтому они нам и враги. И уж если они первые начали войну, первыми стали стрелять — все они виноваты во всем. Они нам ни разу не чета. И потому так и должно в голове стоять — мы — хорошие, они — плохие. Кто начинает это оспаривать — тот тоже враг. Только худший — его не подстрелишь и на мину не загонишь. Те, с кем ты перестреливался, в этом плане порядочнее получаются, своими шкурами отвечали. Вот когда ты у врага отбил охоту воевать и он скис и сдался — тогда можно его опять за людей считать. Потому после войны с ними можно пить водку. Как—никак — соседи.

— Больно уж детский подход получается.

— А дети — самые честные люди. Они потом только взрослеют, умнеют и становятся лживее и подлее. Ладно, спасибо, пособил отдежурить. Заходи, если что.

Крокодил встает, передает повязку хромоногому мужичку в футболке с залихватской надписью «Уж если маленьким не помер — большого хрен меня убьешь» и отправляется по своим делам. Меня сильно разморило от пива и солнышка, но дела и у меня есть, так что отдираю себя от лавки и иду домой.

Щенок самозабвенно дрыхнет, хотя пива и не пил. На кухне горестно сидит кот, печально смотрящий на сосиску в его миске. На его морде что—то среднее написано между оскорбленной невинностью и униженным благородством. Когда он переводит свой одинокий глаз на меня, мне становится стыдно. Тут же это чувство усиливается вдвое, потому что меня разбирает смех. Сосиска отвратительного химического розового цвета напоминает мне почему—то силиконовый фаллоимитатор. Причем унизительного убогого размера. И горе кота приобретает комический оттенок. «Машенька, что ты плачешь? Мальчишки противные, спрашивают: Машенька, хочешь вафельку. Я говорю: хочу, а они мне полон рот писек насовали».

Котяро чутко понимает, что я не настроен его потчевать. Окинув меня презрительным взглядом, шкандыбает к себе — под стол. Вот ведь артист — так хромает, словно у него вообще одна нога, а не три. Все еще хихикая, заваливаюсь к себе в комнату.

Тут же стучится соседка и заходит.

— Чай пить будешь?

— Тащи! — разрешаю я.

— Момент! — и она исчезает за дверью.

К слову принарядилась она, халатик какой—то такой, игривый, те самые туфли—лодочки. Откуда что берется, я как — то подсознательно ее такой не представлял.

Интересно, а куда она то самое офигительное платье дела?

Чай на подносе с симпатичной жостовской росписью свежий, крепкий. Интересно — с чего это такое обхождение?

— И о чем вы так с этим стариканом беседовали? — пускает пробный шар Надя.

— С каким стариканом? — удивляюсь я.

— Ну, этот вояка, за детьми который присматривал.

— Крокодил? Так он не сказать, чтоб старый. Седой, да. А так — о чем болтают мужики — о политике, разумеется.

— Вот уж не подумала бы. И что там с политикой?

Мне кажется, что моей собеседнице совершенно безразлично, о чем мы там трепались — она явно хочет что—то спросить, причем так ей это сделать охота, что попытки скрыть чес любопытства смешно смотрятся. Но раз спрашивает — чего ж не ответить.