Мы никогда не были средним классом. Как социальная мобильность вводит нас в заблуждение

Культурные навыки не институционализируются тем же способом, что образование, но сталкиваются с аналогичными затруднениями. Возможно, что в свое время статус был столь же предсказуемым, как это описывал Бурдьё, когда демонстрация и взращивание этих навыков, в приобретение которых вложены время и деньги, выражали некую утонченность вкуса, укрепляющую превосходство ценителей. Но так называемая высокая культура больше не приносит предсказуемых вознаграждений, а погоня за ней порой выглядит не менее принудительной, чем погоня за собственностью. Критические теоретики послевоенной эпохи Теодор Адорно и Макс Хоркхаймер еще тогда удивлялись тому, как люди несутся напролом, чтобы заполучить некую долю культурного действа из страха нечто упустить, не зная, чем может быть это нечто. Мы потребляем культуру якобы самоочевидной ценности на свой страх и риск, предупреждали Адорно и Хоркхаймер[64].

Сварливые комментаторы сетуют на падение ценности культурных навыков, которые культивировались годами. Они жалуются на инфантильных мужчин, чья самооценка основана лишь на прихотях равных им по статусу, и на некую разновидность культуры, лишающую нас зрелости в виде накопленного опыта, сформированного вкуса и медленных удовольствий[65]. Другие провозглашают конец снобизма: чтобы продемонстрировать культурную компетентность, дающую признание в уважаемых кругах, мы теперь должны быть эклектичными и даже всеядными. Мы больше не можем сидеть сложа руки и наслаждаться плодами тех вкусов, которые взрастили прежде. Вместо этого, чтобы оставаться в тренде, мы должны разносторонне развиваться, уравновешивая нашу любовь к классической музыке прослушиванием популярных мелодий, а наше владение литературной классикой – чтением новейших бестселлеров. Только в том случае, если мы будем и дальше смотреть, слушать, читать и учиться – то есть реинвестировать, – мы можем надеяться, что нам удастся со знанием дела откликнуться на очередной культурный контекст. Как и в случае с финансиализированной собственностью, лишь неустанное реинвестирование способно удержать нас от отставания, но даже тогда ничто не может дать гарантию, что наши усилия принесут плоды[66].

Эта реальность прячется у нас под носом, когда мы обосновываем приносимые нами жертвы необходимостью приумножения человеческого капитала. Этот термин любят экономисты, поскольку он создает впечатление, будто все мы являемся квазикапиталистами, обменивающими и максимизирующими ресурсы, которые имеются в нашем распоряжении. Предполагается, что если мы бедны, не имеем работы или испытываем другие трудности, то так происходит потому, что мы недостаточно инвестировали в образование и развитие навыков. Навыки, которыми мы обладаем, имеют для нас первостепенную ценность, поскольку мы отождествляем себя с ними. Наше социальное положение (и наше ощущение того, кем мы являемся) отражается в этих культурных, образовательных и социальных приобретениях, а также в следующей из этого самооценке[67]. Таким образом, человеческий капитал прочно привязывает нас к процессу накопления, который предопределяет ценность склонностей и навыков в соответствии с тем, насколько они способствуют прибыльности. Однако, как указывают критики понятия «человеческий капитал», в нем упускается тот момент, что в оценку отдельных форм человеческого капитала включаются власть и эксплуатация[68]. Человеческий капитал скрывает наши остающиеся без вознаграждения инвестиции, как он скрывает и сам процесс, который порождает все больше и больше этих инвестиций, сталкивая нас друг с другом в схватке за сделавшиеся дефицитными ресурсы.