Мы отрываемся от земли

– Вчера гуляла в районе Старой и Новой Басманной. Для меня это в гораздо большей степени «старая Москва», чем, например, какие-нибудь арбатские переулки, Остоженка с Пречистенкой. А знаю, что сейчас главное для меня – ходить. Смотреть, не заставляя себя видеть. Я почти не думаю. Я иду. На днях вдруг представила, что на голове у меня сидит птица вроде галчонка. Часто представляю, будто ступаю босыми ногами по гальке, и вода не доходит мне даже до щиколоток. Пока ничего более высокого и важного. Вот все, что могу сказать сегодня. Не о поэзии, не о Боге, только о галчонке и гальке и своих идущих ногах, которые слышу.

Он сцепил руки, просунув левую в рукав правой, а правую – в рукав левой, и поднял плечи:

– Вам холодно?

Нет.

Евангелие выглядывает из-под подушки, заложенное календариком, интересно – на каком месте?

– Может, вы хотите что-нибудь еще почитать?

Хочу.

– Я вам принесу. О чем вы любите?

– Я люблю… Я люблю… – Он освобождает правую руку и, морщась, будто бы хочет взять что-то, что, скомканное, болит, над переносицей. – Про Бога. Достоевского принесите. Если вам разрешат.

– Принесу. А хотите почитать мою повесть? Я ее недавно закончила. Там двое, молодой человек и девушка, все время спорят о Боге. Принести? Мне интересно, что вы скажите.

Он застенчиво улыбается и кивает несколько раз, потирая шею.

13

И даже протоптанный снег с бежевой сукровицей в следах красивый.

Я не хочу говорить «мутная» об этой взвеси, которая по-старинному в улице, как в игрушке-кристалле со снегопадом, и не хочу говорить слякоть о коричневых и миндальных гребнях и проталинах, о вязнущей на каблуках гуще воды.

Голуби поднялись со снега, и стоит гул.

Вместо музыки снег. Ясно слышимое беззвучие всегда как встанет со снегопадом и как раз означает, что здесь задумана музыка; потому оно полное, что полное этой возможностью.

Словно грифель растерли и размыли, но откуда бежево-розоватый подголосок? Фасады. Перед ними деревья. Арка во двор. Это глубина театральная, потому что на самом деле не продолжается – вот же намело стену, грифель размыт, и никакого «дальше» нет. Но и потому что на нее очень сильный намек, на глубину, театральный по силе убеждения. Можно объявить фасад бежевой основой, арку – чем-то вроде нарисованного очага папы Карло.

Но зима если и белая, то с бежевым подголоском, а почему так, не знаю. Но завешанная глубина – портал. Вход внутрь, вход в жизнь.

Город должен быть немного унылым, уныние для него как оптимальная температура тела.

Но у него есть улица, уходящие за поворотом в глубь, подворотни и арки для того, чтобы только намеком ввести в игру всегда остающуюся, всегда ждущую, всегда пока непостижную возможность. Есть глубина, говорят они. Стучите – и откроется вам. То есть вот же оно, открыто, только никто не стучит, всегда некогда, всегда «в другой раз». А войдешь без стука – и что?

– Это книги. Достоевский. Для Гречищева. Он сам попросил.

– Для Гречищева? Так его выписали. Вчера. Выписали и отпустили. У нас, девушка, коек не хватает…

– Послушайте, вы не могли бы дать адрес?

– Мы адресов больных не даем – не имеем права. Вы приходите через полгодика, может, опять его к нам занесет. Всего доброго. С наступающим!

14

Под Автозаводским мостом, под громом спрямленных крыльев. Под закинутым высоко-высоко, широко-широко и не пойманным небом.

Баба-птица! Ты летишь из меня в меня, с той стороны на эту, с набережной на набережную. Желтый глаз и черные пальцы крыльев, клюв цвета зимнего неба утром.

Баба-птица! Ты возвращаешься, как и все отпущенное. С ветром-ветром вернется то, что истинно я. Истинно там и истинно за. Истинно здесь.

Он стоял с кузовом и палкой, в шапочке, щурился на солнце, на ветер, молодо седой, как никогда.

– Я не нашла для тебя перо пеликана.

– Что?! Не слышу!

– Я не нашла для тебя перо пеликана!!!

Тополя похожи больше на перья, нет, на ветки, чем на деревья, словно всегда вход в Иерусалим.

Он снимает с плеч кузов, ставит на парапет и, откинув крышку, переворачивает и вытряхивает.

Я смотрю, как разлетаются с Автозаводского моста птичьи перья и сухие цветы.

– Слушай. Это я был пеликаном. Ты думала, что сказку должны рассказать тебе, а должна была рассказать ее сама. Теперь возьми меня в руки и отпусти!

– Как я могу взять тебя в руки?!

И он закручивается, закручивается, закручивается в воронку, в точку с голосом нахохленным клювом миндалевидным глаз песней парусом остроконечным крылом, и я вижу на парапете стрижа.

Я беру его. Он царапает мне ладони.

Я подкидываю стрижа и говорю: прощай мост, прощайте пирамидальные тополя, прощай набережная, прощай Симонов монастырь, прощай и ты, прощание.

Мои руки уже не будут пусты, никогда не будут пусты, пока держат то, что не держат. Старость, свет, утро, смех, река, дом.

Я подкидываю стрижа и говорю.

Песня. Ты. Песня.

Василий-остров

Мы шли вдоль дома, и тут он свернул в сквер между двумя домами, с детской площадкой и клумбой на отшибе. Перед клумбой лежал камень, кусок гранита – мемориал местным ополченцам. Памятник был новый. А. В. встал как вкопанный у камня, я рядом.