Мы отрываемся от земли

Но вешать свои терзания на Юру и Нелли, таких лучистых и скромных, лезть к ним с вопросом, который их в лучшем случае смутит… Открыться же о. Марку Грека уже не мог. Что-то не пускало, подсказывало, и так он чуть-чуть не перешагнул грань, для о. Марка еще более четкую. Грека не знал, кем хуже прослыть, провокатором или психом. Он подметил, что о. Марк как будто старается не смотреть ему в глаза. Так стало казаться после единственной со дня крещения беседы. Грека попросил совета, посвятить ли Люду в его христианскую жизнь. О. Марк ответил утвердительно, при условии, что Людина переписка наверняка не проходит через старших членов семьи. Грека знал, что Люда достаточно свободна для своих лет, и ни мать, ни сестра Светлана (тяжело пьющий отец жил сам по себе) не покушаются на его письма.

И он написал. Даже не намекнув о. Марку на главный риск, которого тот не учел и с которым не стал считаться сам Грека. Он рисковал, продвигаясь к разгадке ли, как хотел называть это он, или к спасению, как называли это его новые знакомые, вдруг стать хуже, чем проклятым, – чужим для Люды. Ради него она готова делить с ним то, что принадлежит ему. А если он принадлежит тому, что для Люды лишь его часть, ради чего и кого разделять это ей?

Но Людино детское здравомыслие вновь не подвело. Ее ответ начинался так: «Наверное, тебе хорошо среди людей, которые тебя понимают». От этого ее неизменного, неловкого я думаю Греке всякий раз прижигали горло слезы. Резанула его фраза ближе к концу: «Ты уверен, что у них тот же Иисус Христос, что и у тебя?» Грека умолчал в письме о своих сомнениях. Стало быть, они выстрелили, пробив тот ласковый, зрелый тон, которого он придерживался с Людой.

Он был допущен в мир слов лучистых, как Неллино лицо, когда она цитирует Святых Отцов, ясных и тяжелых, как взгляд о. Марка, слов, которых боязно было коснуться – не страшно, а только боязно, словно чего-то бьющегося. Идя впервые после болезни к причастию, Грека почти запаниковал, когда понял, что не знает, о чем думать. В последний момент его осенило: а вдруг слов и мыслей больше не будет? И еще несколько часов то, что произошло теперь, которое он наконец-то может соединить с тем, что произошло тогда, откликалось пустотой в пустоте, пока в эту пустоту не поплыли фразы молитв, прочитанных им накануне дома и повторенных вслед за алтарником.

Но между ним и словами стояло то, что он, где и как он был в день смерти. Парус и – Людин Бог, его Он – на парусе.

Однажды, возвращаясь от службы вместе с Юрой, Нелли и восемнадцатилетним парнем по имени Вадик, носившим бороду и кожаную ленту в обхват лба, Грека разрыдался.

Он старался больше думать о Люде: когда он думал о ней, то словно сам себя гладил по голове.

В мае Люде исполнилось семнадцать. Двумя месяцами ранее Греке исполнилось двадцать семь.

Мама догадывалась о переписке и посмеивалась над ним, но не без тревоги. Он и сам иногда оглядывался на себя и как-то, задержавшись в этой оглядке более чем на неделю, вновь приблизил Наташу. Принявшись потом отвечать на очередное Людино письмо и выведя «Дорогая», Грека почувствовал, как рука вянет, словно от кровопускания. Он отложил ответ, покаялся о. Марку, но то письмо так и не было дописано.

Они с Наташей шли из Дворца культуры ЗИЛ, где смотрели Наташиного обожаемого Висконти, и Грека предложил подойти поближе к Симонову монастырю. Во Дворце культуры Грека прежде не бывал, на Восточную улицу его заносило редко, но о бывшем монастыре он как-то подметил, что тот словно слепили из черного хлеба и оставили черстветь. А теперь ему будто заунывно дудело в уши, но от этого вибрировало в груди, само место, где стояли сейчас они с Наташей, униженное унижением монастыря. Он вспомнил слышанное от отца о том, что Дворец построен на месте нескольких снесенных монастырских храмов; отец говорил мимоходом, без оценки. Грека предложил Наташе подойти ближе к монастырской ограде. Наташу предложение оскорбило как кощунственный после Висконти наигрыш;

скучающе-недовольная, она осталась на тротуаре.

Пока Грека приближался к воротам, звук медленно тонул и наконец, отяжелев, разом ушел под воду. Греку стиснула тишина. Все вокруг стало очень плотным и при этом легким. В поздних сумерках он почти не различал того, что за воротами: нагромождение объемов со слабо мерцающими обводами барочных наличников – бывшая церковь, сарай сторожа, вглубь уводящая дорожка. Но все вокруг стало похоже на утреннюю комнату, когда только-только проснулся. Все словно очистилось и прояснилось, как если б секунду назад было много чего-то лишнего и вот осталось то, что есть. Есть – Грека чувствовал. Он чувствовал есть и чувствовал пусто, и что есть и пусто сейчас, здесь – одно.

Грека взялся за прутья. На воротах были кованые розы. Грека стал вкладывать пальцы в лунки лепестков. Рубашку на спине задел медленный вечерний ветер.

Когда он обернулся, Наташи не было. Часы все объяснили: Грека простоял перед воротами минут пятнадцать.