Мы отрываемся от земли

На другой день я выехала. Михаил Иванович, Миша встречал на платформе. Он был в прозрачном дождевике, который тут же снял и надел на меня. Дождь, несильный, шумел через дождевик, и я скинула капюшон.

– Что случилось?

– Да ты так не трясись. Вся трясешься… И башлык надвинь! Он, в общем, как бы здоров… Угрозы жизни то есть нет. Душевно-то и раньше бывал не очень – ну, мы с ним посидим за чайком, суп я сварю из сушеных грибов, ну, после таких посиделок вроде его отпускало. А тут… Третьи сутки, где-то так получается… Неделю назад еще бодро мы с ним двор в порядок приводили, листья жгли, говорил он много, я не все понимал, что-то о книге, которую пишет, ну, я так понял, что книга – о семье. О Василии Адриановиче так больше… И тут… Я, главное, когда уже затормошился? Смотрю вдруг – дым из трубы не идет, а он печь-то каждый день топил, иногда мы вместе. А что-то лень одолела зайти… Вот так и бывает, как нарочно, будто прямо лукавый человека расхолаживает! Ладно, думаю, завтра проведаю, узнаю… На другой день тоже – до вечера чего-то проваландался, дождался, понимаешь, когда стемнело, только тогда пошел. Стучу – как в могиле. У меня тут внутри прямо все сперло… Ломик притащил, дверь взломал, вхожу – в зале его нету, бегом наверх. Лежит на койке. Лицом к стене. «Что с тобой, что стряслось?!» – молчит. Ну, по всему похоже, дня два вот так – бревном, без еды. «Скорую» я, понятно, вызывать не стал – чего ей расскажешь? Тебя вот высвистел… Первое средство, когда корежит: не помогло – тут уж зови медиков.

– Он вставал? Вставал на ноги?

Мишин глаз, как будто нечестный, вороватый, мигом схвативший.

– Да, да! В туалет встает, ел однажды – садился на койке, свесив ноги, как мы с тобой. Меня тоже потом как обухом, не сразу… Подзабылось ведь даже – так привык уже к нему на своих двоих. Парализованные, они и лежат по-другому. А так вот, чтоб лицом к стене и молчит, такое с ним при тебе было?

– Нет. Но мне кажется, я давно к этому готовлюсь.

Торопиться здесь некуда и нельзя. Здесь как будто всегда уже. Будто все произошло, все осталось там, а здесь. Здесь. Почему-то опять дождь, как в тот первый приезд.

– Снегу пора лежать, – сказал Миша, – а нас все поливает.

На дно оврага плохо втоптан брезент. Вступаешь, и, как живые, по нему перекатываются гигантские капли-лужицы. Куски шифера раскиданы: кто-то счел, что с брезентом лучше. Миша берет за руку, помогая, не пойми в чем, «ухаживая». А. В. не помогал. Идти здесь легко. Особенно под дождем. Я никуда не уезжала, я здесь с конца лета, вся осень – здесь. Понимаешь это, карабкаясь по оврагу, скользкому, но легко.

– Миша, а ты ведь застал здесь родного отца А. В., Жмурина Евгения Андреевича, когда тот приехал вскоре после смерти…

– Ну, застал.

– Это он был инженером-гидрологом…

– Инженером был, а отцом не был! Сколько Василий Адрианыч сил угробил на Саню, можно подумать, кровь свою по капельке в него переливал! А этот…! Объявился, мол, я создам условия!.. Условия… Не бросил бы Лизавету Яковлевну… вот и было бы первейшее условие. А то Москву посулил парню, Василия Адрианыча, вчера жену схоронившего, его же голыми руками можно было брать!… Обоих их с матерью моей два дня только и обрабатывал… Та, конечно, по-бабски, прости Господи, потом еще от себя дяде Васе покапала… Мальчик тут не выживет, мальчик только в Москве и выживет… А чего бы ему тут не выжить? С родными?! В родном?! Он бы все равно встал! Вот убиться мне, а я знаю: встал бы! Может, еще и раньше. И выучился бы – не Миша Слепаков: за всю школу сочинения строчил!..

В конце улицы башня. Колокольня выходит из-за нее, словно из нее рождается. Забываешь, по какому поводу здесь, что вообще приехала. Шла, шла и пришла. Идешь. Повторяешь себе: иду. Вдруг вспоминаешь, что идешь к нему, идешь туда, где он. Всю жизнь идешь туда, где он. Не доходишь.

Поднялись на второй этаж. А. В. лежал на боку, лицом не в стену, а вниз, закрывшись локтем. Ступни в носках – словно ничье, что-то грязно-белое вроде птиц. Я присела у них, Миша стоял на пороге. Я потрогала колено А. В., не понимая сама зачем. Не дотронулась, а потрогала, как трогает врач. Я не могла коснуться его. Не могла дотронуться, пока он молчит.

Миша сказал: «Пойду чай вскипячу».

Я легла к его спине и ступням в носках. Прижала ладони к его лопаткам и почувствовала, как почти нет места на тахте. Я падала с краю и не могла упасть.

– Семь слов, – сказал он.

Как бы детским басом, в глухоту тахты. Засвистел чайник. Я приподнялась, заглянула за плечо, но этого было мало, чтобы увидеть, открыты или закрыты глаза. Я потеряла равновесие и упала, не успела снова прижать ладони. Я не почувствовала, что упала, а просто лежала теперь на полу. А. В. пошевелился, передернул спиной. Я встала с пола и опять легла на тахту, вытянувшись вдоль него.

Семь слов Христа на кресте. У него была эта пластинка. Наверное, у отца была. Затылком тянет куда-то вниз, это похоже на засыпание. Дождь кончился.

Когда я спустилась, Миша сидел на корточках перед печью, держал в каждой руке по чурбаку, словно кто-то забыл в его руках чурбаки.