Мы уходим в степи

Ненависть, родившаяся во мне тогда, когда я впервые столкнулся с бесчинством красных, в одно мгновение переросла в ярость. Ярость неудержимую и в чем-то благородную. Вдруг, где-то за постройкой, напоминавшей сарай, послышался какой-то стук и, как мне показалось, человеческая речь. Я машинально приставил указательный палец к губам. Взгляд мой упал на Харлампия. Он посмотрел на меня и в глазах его блеснул огонек, надежды что ли. По крайней мере он аккуратно положил тело племянника на землю, и крадучись пошел в сторону сарая. Я было подался за ним, но урядник сделал мне знак оставаться на месте. Мол сам. Стук стал отчетливее и громче. В следующий момент я увидел, как Харлампий напрягся и в руках у него внезапно блеснул нож. Урядник метнулся за сарай. Послышалась возня и крики. Явно не крики радости. Густой бас урядника перекликался с писклявыми голосами, ощущение было таким, как будто кого-то били. Это продолжалось не долго. Вскоре голоса стихли. Слышался лишь громогласный бас Харлампия:

— Воры. Я вас вот этими руками удавлю. Варнаки.

Буквально через минуту перед нами предстал сам урядник, ведущий под прицелом револьвера пятерых человек, одетых в форму красной армии. В их недоумевающих взглядах читался животный страх.

— Поймал мародеров! — ревел урядник. — Эта погань с хаты все вынесли и в телегу складывали. Ух.

С этими словами Харлампий выхватил из ножен шашку и замахнулся было на стоящего впереди всех красноармейца. Тот сжался весь и задрожал.

— Отставить! — скомандовал Аверин и тут же, более мягко, добавил. — Понимаю тебя, Харлампий, но сначала допросить нужно.

Урядник сверкнул глазами и нехотя опустил руку. Шашка блеснула булатом, словно серебром.

— Кто такие, спрашивать не буду, — сказал Аверин, обращаясь к плененным красноармейцам. — Что здесь делали и так ясно. Спрошу лишь, кто старший?

— Ну, говори, стерва! — тряхнул Харлампий с силой того, что стоял впереди. Красноармеец качнулся и чуть не упал. Урядник схватил его за шиворот и удержал на месте. — Стой, сволочь! Отвечай, когда спрашивают.

— Так кто старший? — повторил вопрос Аверин.

— Я старший, — вдруг неожиданно резко высказался тот, что стоял впереди. Остальные четверо лишь молча махали головами в знак согласия. Создавалось впечатление, что эти четверо готовы были, ради сохранения своей жизни предать своего товарища.

— Ух ты, какой пивень, — усмехнулся Харлампий и тут же схватил говорившего за горло своей крепкой рукой и готовый вырвать его кадык, прохрипел. — Я тебя, гниль, сейчас без суда порешу. За родню свою, за односумов, за веру.

— А я что, я ничего, — испугавшись ответил красноармеец. Голос его звучал сдавленно. Крепкие пальцы Харлампия, словно клещи, сжимали горло красноармейца.

— Ты, говоришь, старший? — встрял в разговор я. Ненависть к этому сброду переполнила чашу моего терпения. Ладно на войне. Но зверское убийство ни в чем не повинных гражданских, тем более детей, рождали в моей душе волну ярости. И всю эту ярость я готов был выплеснуть на этих мародеров — И в какой должности состоишь?

— Комсорг я, Михаилом нареченный с рождения, — пролепетал красноармеец и, видя чужое не понимание, добавил. — Старший в нашей комсомольской ячейке.

— Комиссар, — радостно протянул Харлампий.

— Нет, нет! Я — Мишка комсорг! Я не комиссар. У меня в ячейке всего четыре комсомольца. Я здесь случайно! Мы по приказу! Я ни в чем не виноват!

Меня словно раскаленным железом коснулись. Не могло быть такого совпадения, чтобы и имя, и должность. В голове, словно рой пчел, загудели мысли:

— Комсомольская организация была основана двадцать девятого октября тысяча девятьсот восемнадцатого года. Значит стоящий передо мной красноармеец действительно новоиспеченный командир комсомольской ячейки.

— Твоих рук дело, сволочь?! — не узнавая своего голоса, я почти выкрикнул в сердцах. Рука сама потянулась к кобуре. Холодная гладь револьвера обожгла руку. Дуло уставилось на лоб красноармейца.

— Не убивайте! — завопил комсорг — Я не я…

Он не успел договорить. Голос подпоручика Аверина раздался, как приговор:

— По закону военного времени, властью, данной мне приговорить мародеров к высшей мере. Приговор привести в исполнение немедля!

Раздался выстрел и стоящий передо мной комсорг, завалился на бок, словно тонкое деревце в бурую. Осознание того, что это я выстрелил из своего револьвера, пришло мгновенно. Не было ни отчаяния, ни сожаления. На душе наоборот, стало легко. Словно я освободил души всех невинно убиенных одним росчерком. А главное, я осознал то, что убил в себе того самогоМишку-комсорга, которого шпыняли все кому не лень. Я убил в себе раба системы. Наконец то я освободил себя.

Тело комсорга лежало у моих ног. Ни каких чувств в этот момент я не испытывал, кроме брезгливости.