Мы умели верить

Заглянув в окружную больницу, Йель решил, что не задержится там; Катсу еле ворочал языком от таблеток, и Йелю не терпелось поскорее убраться оттуда. В палате стояло множество коек, разделенных висящими простынями, так что тебя окружали звуки и запахи тридцати людей на разных стадиях умирания. У Йеля в голове не укладывалось, как хоть кто-то мог спать в таком месте, как у кого-то здесь могла остаться хоть малейшая надежда.

Катсу сказал ему, заплетаясь:

– Подмышки болят. Почему так подмышки болят?

Йель принес ему молочный коктейль и оставил на тумбочке, чтобы он выпил его потом. Тедди говорил Йелю, что Катсу держит плеер под подушкой, чтобы его не украли, но на молочный коктейль наверняка никто не покусится. Уж точно не медсестра, которая старалась даже не смотреть на Катсу, когда меняла ему капельницу.

Йель хотел привести сюда Эшера, чтобы тот поднял бучу, но чего бы он этим достиг? Месяц назад Йель подписал доверенность на Эшера, не сомневаясь, что Эшер во всяком случае должен знать, как орать на нужных людей.

– Можешь попросить выключить свет? – спросил Катсу.

Но огромные флуоресцентные лампы тянулись по всему потолку, и Йель был уверен, что их никогда не выключают, даже ночью. Он сложил две бумажные салфетки и положил на глаза Катсу, вместо маски для сна.

Дома его ожидало нечто невероятное: письмо почерком Чарли, адресованное ему. Его чудные «Е» из трех черточек без вертикальной ножки. На голубой бумаге, синими чернилами.

Чарли писал, что знает. Что Тедди и Эшер, и Фиона, все в один голос, заверяли его, что это не он виноват, но он хотел услышать это от Йеля. Чарли писал, как это ужасно – винить людей, а не сам вирус или официальные структуры, умывающие руки, но он ничего не мог с этим поделать и хотел знать правду. Потому что, пусть даже косвенно, он чувствовал свою ответственность. Йель понял, что Чарли хотел получить отпущение грехов. Но Йель не был готов к такой милости.

Йель не ответил на письмо, но и не выбросил его. Полгода назад он мог бы сжечь его. Теперь же он разгладил его и положил под оловянную миску с мелочью на комоде.

Он взял Роско, отнес к окну и встал рядом, глядя на реку, по которой скользил – невозможно медленно – речной трамвай. Довольно скоро он скрылся из вида.

2015

– Для танцев был лучше всего «Парадиз», – сказал Ричард. – Уверен, его тоже давно не стало.

– Мужайся, – сказала Фиона. – Теперь это «Уолмарт»[130].

– Нет.

Он повернулся к ней от раковины, с рук капала вода. Они были у него в студии, и Серж, примостившийся в углу на складном стуле, слушал их с изумлением. Сесилия сидела с Фионой за большим деревянным столом. На ней была бежевая водолазка, благодаря цельной простоте которой она выглядела защищенной – от городского хаоса, от ядовитых стрел родных людей.

– Они словно пытались быть символичными, – сказала Фиона. – По крайней мере, это не штаб-квартира республиканцев, ничего такого. Ричард, слушай, остался «Старбакс» на углу Белмонт и Кларк. Там… там не так стерильно, как ты можешь подумать. Но не как раньше. Каждую зиму у них эта суповая прогулка. Ходишь от ресторана к ресторану и угощаешься супом. Все слоняются по улицам: геи, натуралы, дети в колясках. И суп. Это прекрасно. Ты бы не хотел, чтобы он остался прежним. Потому что тот драйв, что ощущался раньше, он был завозным, и кругом витало… ну, знаешь, кругом витало отчаяние. Даже до СПИДа.

– Значит, он из этого вырос, – сказал Ричард.

– Больше нет Бойстауна! – рассмеялся Серж. – Мальчики стали мужчинами. Теперь это Мэнстаун!

Шутку никто не оценил.

– Ты когда-нибудь задумывалась, – сказал Ричард, – до чего время неуловимо?

Нет, она не думала. Совсем не думала. Она с трудом представляла, как вернулась бы в прошлое, потеряв опору под ногами.

– А я думал, – сказал он. – Уверен, я бы закатывал глаза на эту джентрификацию, но слушай, милая, я уже старый и повидал немало всякого дерьма, и я тебе говорю: радуйся, пока есть время. Это тебе не игра. Лучшее не всегда впереди. Знаю, сейчас так кажется, но это иллюзия. Может, ты оглянешься назад через полвека и скажешь: «Тогда было последнее хорошее время».