Мы умели верить

Впрочем, эти письма смягчали его отношение к Чарли, хотя бы слегка. Теперь он виделся ему не столько негодяем, сколько жалким нытиком, каким Йель всегда на самом деле и считал его.

За последние два года он несколько раз видел Чарли издалека. Ему представлялось, что и Чарли не раз видел его, когда Йель бывал слишком рассеян, чтобы заметить это. Ему представлялось, что у Чарли сбивалось дыхание, он поворачивался и уходил с вечеринки, из бара, с совещания под надуманным предлогом, как это делал и Йель.

Йель пытался представить воспаленное веко. Припухшее, надо думать. Красное. У него самого от этого заслезились глаза.

«Шеветта» съехала с шоссе, и мотор стал гудеть потише.

– Думаю, он напуган, – сказал Эшер. – Я… окей, я просто скажу это. Он хочет увидеть тебя.

– Сомневаюсь.

– Нет, он сказал мне. Несколько раз. Видимо, подразумевается, что я должен тебе это передать

Йель хотел прислониться головой к окну, но поскольку стекло было опущено, он вынырнул макушкой в бурный воздух.

– Подумай об этом. Я просто забрасываю тебе мысль.

– Если он хочет извиниться, это одно. Я… Я подумаю о том, чтобы дать ему возможность закрыть гештальт. Но я не горю желанием держать его за руку.

– Я понимаю.

В пепельнице Эшер держал печать «GAY $» и подушечку с красными чернилами, и Йель подумал, продолжает ли он ставить эту печать на всех своих деньгах. Он взял ее в руку, провел большим пальцам по буквам. Положил обратно – чтобы Эшер мог высказывать свой гражданский протест каждый раз, расплачиваясь в «Макдоналдсе».

Йелю во всяком случае было о чем поговорить с Чарли, что рассказать, чтобы не молчать. То обстоятельство, что он не ответил ни на одно письмо Чарли, подразумевало, что у него набралась масса новостей. Чарли мог не знать о том, что Фиона поступила в колледж; ей сообщили об этом только на прошлой неделе. Ему, несомненно, уже передали, что Йель работает в Де Поле, в отделе по привлечению средств, но он едва ли знал, какая это зеленая тоска, как там все вертелось вокруг денег – ни искусства, ни красоты. Йель прошел собеседование на страховку, покрываясь потом, ответил отрицательно на вопрос о СПИДе. Доктор Ченг предъявил страховое требование на зидовудин пять месяцев назад, и оно все еще рассматривалось. Страховая компания хотела знать имена всех врачей, лечивших его за последние десять лет, и Йель волновался, что с ним поступят так же, как с Катсу – раскопают какую-нибудь болячку столетней давности или дерматолога, которого он забыл указать, после чего обвинят его в сокрытии информации. У страховщиков был на все про все целый год, тем временем Йель платил тысячи долларов из своего кармана, надеясь, что они в конечном счете вернутся к нему. Но у него, по крайней мере, была работа, рабочее место, за которое можно держаться.

Он мог рассказать Чарли, что Билл отложил выставку Норы, самое раннее, на осень девяностого, и хотя Йель был в отличной форме – спасибо, что спросил – он боялся, что не дождется ее. Он мог сказать ему, что Нора умерла прошлой зимой; что он так надеялся, что сможет хотя бы послать ей фотографии с выставки, если ее не смогут доставить в галерею Бригга, как они мечтали. Но Чарли, вполне возможно, уже не помнил о Норе.

Он мог рассказать ему, как его лимфатические узлы распухли прошлым летом, но потом снова пришли в норму, и его Т-клетки были лучше некуда, и он пил витаминные коктейли и занимался визуализацией. Он мог поделиться, что доктор Ченг сказал ему, что он не должен – ни при каких обстоятельствах – держать у себя кота с его лотком, и Роско теперь живет у Сесилии с сыном. Он мог бы сообщить, что наконец съехал из башни Марина-Сити и живет теперь на съемной квартире в Линкольн-парке, где со стен осыпается краска, но есть отдельная стиралка.

– Отвезти тебя на собрание DAGMAR[131] на следующих выходных? – сказал Эшер.

Йель никогда не понимал целей DAGMAR, отчасти потому, что значение последней буквы у них постоянно менялось: Рейган, республиканцы, репрессии, ретрограды. Каждый раз, как их не спросят, это уже что-то новое.

– Они теперь, кажется, против рододендронов? – сказал Йель.

Он вдавил печать Эшера в левую ладонь; остался легкий след красных чернил.

– Тебе станет лучше, – сказал Эшер. – Из моих знакомых все равнодушные к политике просто не высвободили свой гнев. А как высвободишь, станет намного легче. Слушай, прямое действие… прямое действие – это третья самая приятная вещь на свете.

– А вторая?

– Снять мокрые плавки.

– Хах.

Йелю вообще-то хотелось сказать да, но в присутствии Эшера его охватывал мандраж. Это не шло на пользу его нервной системе. К тому же прямое действие применительно к протестам подразумевало лежание на асфальте, глотание перцового аэрозоля, надевание наручников и посадку в патрульную машину, где летом закрывали дверцы и включали печку. Йель и в школе-то не мог отбиться от мальчишек в раздевалке. Разве сможет он постоять за себя в присутствии Эшера, против чикагских копов в третьем поколении? Он сказал, что подумает об этом. Он сказал, что у него уйма дел по работе.