Мы умели верить

Единственным местом, где он регулярно видел Эшера, была группа поддержки. Эшер всегда показывался с получасовым опозданием, ослабляя галстук. Если Йелю удавалось занять место рядом с собой – обычно он клал там свое пальто, а потом как бы невзначай убирал его – Эшер садился с ним, пожимая ему шею сзади. В остальных случаях он стоял за спинами остальных, отказываясь от предложения терапевта сесть на один из стульев, стоявших у стены. Когда Эшер брал слово, он не делился чем-то личным, своим диагнозом или его последствиями – он толкал речь. Он никогда не одобрял тестирования, но в прошлом году он вдруг резко похудел, у него начались проблемы с желудком, и врач настоял на анализе Т-клеток. Его показатель был ниже сотни. Почти на каждом собрании он разражался гневом из-за стоимости зидовудина. Словно производители были во всем виноваты, словно с этим можно было что-то поделать. Он начинал орать, что это самое дорогое лекарство в истории.

«По-вашему, это случайность? По-вашему, это не ненависть в чистом виде? Десять тысяч долларов в год! Десять тысяч ебаных долларов!»

Он никогда не давал волю слезам, никогда не рыдал об умершем друге, о том, что все они умрут, или о комплексе вины выживших.

После собраний Эшер советовал Йелю сойтись с кем-то в группе. После краткой интрижки с Россом, рыжим парнем из Марина-Сити – в основном, они просто ужинали, поскольку Росс, проходивший тестирование в первый рабочий день каждого третьего месяца, до смерти боялся любой близости, кроме поцелуев – Йель практиковал воздержание.

«Взять Джереми, с подбородком, – сказал как-то Эшер, когда они пили кофе после собрания. – Без груза прошлого, твой ровесник, изумительные руки. Я сужу по предплечьям, но экстраполирую. Вы оба положительные, он живет в квартале от тебя и финансово независим. Я не предлагаю вам съехаться, но вы можете обменяться биологическими жидкостями и получить удовольствие».

Биологические жидкости – последнее, о чем хотел думать Йель.

«А что, если существуют разные штаммы вируса? – сказал он. – Некоторые думают, что можно подцепить…»

«Это полное дерьмо. Власти хотят контролировать твою сексуальную жизнь, причем даже тогда, когда уже слишком поздно. Нет причин отказываться от секса. Просто твой круг партнеров должен поменяться».

Теперь же, в машине, Йель задумался, не затем ли Эшер звал его на собрание DAGMAR, чтобы свести там с кем-нибудь. Он хотел спросить его об этом, а еще сказать, что не знает, обижаться ему или радоваться, что Эшер всегда проявляет такой интерес к его сексуальной жизни, однако ни разу не сделал шага ему навстречу. Не то чтобы Йель давал ему такой повод. Не то чтобы он мог.

– Окажи мне услугу, – сказал Эшер, – раз уж я тебя подбросил. Либо ты идешь на собрание, либо к Чарли.

Он отвел глаза от дороги и поймал взгляд Йеля, и лицо Йеля перестало повиноваться ему. Собрав все силы, он постарался беспечно улыбнуться.

– Может, я свяжусь с его мамой.

– Неужели это действительно проходит? – сказал Эшер.

– Что проходит?

– Любовь. Она исчезает?

Йель посмотрел на свою руку, лежавшую на подлокотнике, чтобы собраться с мыслями, но Эшер неожиданно затормозил.

– Ну, – сказал Йель, – мы этого никогда не хотим. Но любовь проходит, разве нет?

– Я думаю, это самая грустная вещь на свете – разлюбить кого-то. Не возненавидеть, а разлюбить.

Он не пошел к Чарли тем вечером, хотя именно тогда он, наверное, понял, что все же навестит его. Он сделал это через полтора года, в октябре 1989-го, когда Чарли – пусть это никак не было связано с той глазной инфекцией полуторалетней давности – ослеп.

Тереза встретила Йеля у лифта. Она состарилась на миллион лет.

Йель не раз бывал в Масонском медцентре, проходя тестирование, но уже много лет не заходил в отделение 371, с тех пор как навещал Терренса. Его знакомые, которые успели побывать там, вроде редактора-корректора Дуайта, не были ему настолько близки, чтобы навещать их.

Теперь это место казалось далеко не новым, но в хорошем смысле, оно стало более обжитым. На стенах висели афиши мюзиклов, и повсюду виднелся хэллоуинский декор. На сестринском посту мужчина в пижаме и пушистых желтых тапочках болтал с медсестрами, облокотившись о стойку, его руки покрывали болячки. На доске висели полароиды всех сотрудников медцентра и добровольцев, на белых полях были написаны их имена. Главной разницей, которую ощутил Йель на этот раз, было понимание того, что (если только ему не откажет страховая и он не закончит в окружной больнице), он будет умирать в этом самом месте. Оно станет его последним пристанищем, и лица прошедших мимо медсестер станут когда-нибудь самыми близкими ему на свете. Он изучит каждый завиток этого линолеума, каждый элемент освещения.

Обняв Терезу, он спросил, как дела.