Мы умели верить

«Дело в том, что у вас множество сопутствующих патогенов, – сказал он, – и мы будем лечить их все, но лечение не обязательно подействует. А это масса лекарств, масса внутривенных инъекций, масса растворов. Есть риск, что мы перегрузим ваше сердце, которое и так уже перегружено».

Короче говоря, почти неизбежным следствием этого будет застойная сердечная недостаточность – то, от чего умерла Нора. Как ей удавалось сохранять такую безмятежность?

На утро все стало намного хуже. Дэбби ушла, и ее место занял Бернард. Он сменил мочеприемник, и Йель попробовал спросить о Фионе, но смог произнести только ее имя.

– Она звонит на сестринский пост каждые десять минут, богом клянусь, – сказал Бернард. – Она хотела знать, когда вы проснетесь. Еще не родила.

Зашел доктор Ченг.

– Вы набираете вес, – сказал он, – что в данном случае не обнадеживает. У вас теперь собираются жидкости в брюшной полости. А это значит, почки и печень не очень справляются.

У Йеля покалывало пальцы от недостатка кислорода, и он почти не чувствовал пальцев на ногах. Сердце его с каждым ударом словно карабкалось в гору.

Когда Йель учился во втором классе, учительницу, миссис Генри, положили в больницу с пневмонией, и учитель, поставленный на замену, который по большей части рассказывал им, как он служил в корпусе мира, попытался объяснить, что было не так с миссис Генри.

«Вдохните так глубоко, как только сможете, – сказал он, – и не выдыхайте, – они вдохнули, и тогда он сказал: – Теперь вдохните еще. И тоже не выдыхайте».

Они попытались. Многие ребята сдались, выдохнули воздух с фырканьем и с хохотом попадали со стульев, но Йель, всегда делавший, что ему говорят, держался.

«А теперь вдохните еще раз. Этот третий вдох и есть то, что чувствуешь при пневмонии».

Йель испытывал своеобразный покой среди всего этого при мысли о том, что его поставили в известность так давно. Что, сидя в классе, в своем крепком семилетнем теле, он ощутил, на секунду своей детской жизни, каким будет его конец.

– Я хочу, чтобы вы просто кивнули или покачали головой, – сказал доктор Ченг. – Если я вас не пойму, мы пойдем к Фионе, хорошо? Я хочу знать, согласны ли вы, чтобы мы сняли вас с пентама и амфожести. Это будет значить, что мы официально признаем вашу неизлечимость. И я посажу вас на морфин.

Одним из качеств, за которые Йель ценил доктора Ченга, было то, что он говорил как есть: амфожесть.

Йель собрал все свои силы и кивнул со всей возможной решимостью.

Он проснулся бог знает сколько времени спустя и различил склонившегося над кроватью очень высокого парня. Он никак не мог сфокусировать взгляд; лицо расплывалось. Морфин был одеялом, теплым, толстым одеялом, обнимавшим его снаружи и изнутри.

– Эй, это Курт, – сказал молодой человек. – Сын Сесилии.

Йель попытался вдохнуть, чтобы что-то сказать, но он выкашливал намного больше воздуха, чем вдыхал, и каждый кашель наносил смягченный морфином удар ему в ребра.

Рядом была Дэбби. Наверно, снова вечер. Теперь, когда он подумал об этом, он понял, что Дэбби рядом. Он уже с некоторых пор чувствовал ее присутствие. Она знала о точке у него между глаз.

– Эй, прости. Не нужно говорить. Моя мама хотела, чтобы я проверил, как ваши дела, и я… – Йель видел сквозь туман, как Курт взглянул на Дэбби, спрашивая разрешения, и расстегнул свою спортивную сумку. – Я принес Роско.

Серый силуэт. Каждый раз, как Йель приходил на ужин к Сесилии, он сажал Роско себе на колени, и каждый раз Роско млел, словно точно знал, кем был Йель.

– Мама прилетает из Калифорнии в пятницу.

Йель понятия не имел, сколько было до пятницы.

Курт придвинулся к кровати, но не опустил на нее Роско. Он явно не ожидал такого количества трубок и разных приборов. Возможно, он думал, что Йель лежит, обложившись подушками, и читает книжку.

– Я знаю, он это ценит, милый, – сказала Дэбби. – Вот, дай-ка я поднесу на секунду поближе.

Она взяла Роско, не выразившего протеста, и положила руку Йеля на его густую шерсть. Йель понимал, двигая пальцами, насколько позволяли силы, что он последний раз касается шерсти животного, да и вообще чего-либо, кроме своей кровати и рук людей.

– Но мне надо идти, – сказал Курт.

Бедный парень. Йелю хотелось сказать ему, что это ничего, что он бы отлично понял, даже если бы тот убежал от него, как от чумы.

Когда Курт ушел, Йель выдавил из себя звук «Ф», и Дэбби поняла.

– Она рожает, – сказала она. – У нее будет прекрасный, здоровый ребеночек. Я тебе скажу, как будут новости.

Он понимал, что видит сон, но у него было такое ощущение, что этот сон никогда не кончится.

Фиона, одна на улице. Только периодически он сам становился Фионой, и опускал взгляд на коляску, которую она катила, сперва пустую, а потом с близнецами, а потом опять пустую. Вскоре коляска исчезла. А иногда он смотрел на Фиону, следуя за ней или над ней, и хотел коснуться ее волос.

Фиона одна на Бродвее, идет на юг. Жаркая, душная летняя ночь, вокруг светятся окна, но улицы пусты. В окнах, на парковках никого. Бродвей и Роско. Бродвей и Алдайн. Бродвей и Мелроуз. Бродвей и Белмонт.