Мы умели верить

Йель взял мандалку, хотя ему было больно держать ее. Он не знал, что с ней делать. Наверно, лучше отослать ее Терезе, в Калифорнию. Она до сих пор каждую неделю посылает ему открытки.

– Мой день наконец наступил! – сказал Рафаэль. – Выметаюсь отсюда, и Блэйк заберет меня через час.

Фиона захлопала с энтузиазмом, и Йель удивился, как у нее еще остались силы для таких эмоций.

– Ты готов? – сказала она. – Ты собрался?

– Волонтер из «Добрых рук» уже затаривает мой холодильник, и я отлично себя чувствую без капельницы.

Йелю понравилось, что Рафаэль сказал это без налета неловкости. Он был идеальным соседом. До Рафаэля Йель делил палату с высоким мужчиной по имени Эдвард, который то и дело твердил грустным голосом, что это самое счастливое время в его жизни, что отделение 371 – это первое место, где он прижился. До Эдварда был неприятный натурал, Марк; до Марка был Роджер со своим огромным семейством ирландских католиков, толпившихся вокруг него, пока его двигательные функции и речь сдавали под натиском прогрессивной многоочаговой лейкодистрофии, однако его разум продолжал сохранять ясность какое-то время. А еще раньше Йель делил палату с парнем, который выставил на подоконнике в ряд десять чашек и растил в них желуди. Он надеялся, что они прорастут раньше, чем он умрет, чтобы подарить ростки дуба десятерым своим друзьям.

И после всего этого, когда Йель лежал, приходя в себя после люмбальной пункции, в палату вкатили нового соседа, и Йель услышал из-за занавески обычные звуки – медсестры объясняли про капельницу, кнопки вызова и про курительную террасу – а затем кто-то сказал: «Знаешь, что я хочу изобразить на своем лоскутном одеяле? Одну гигантскую пачку „Кэмела”»!

И даже раньше, чем Йель услышал его имя, раньше, чем медсестра отодвинула занавеску, он узнал по голосу Рафаэля. Никто еще не вписывался в отделение 371 с таким апломбом, Рафаэль был в своей манере, и медсестры его обожали. Он знал, кто из волонтеров мог сделать тебе расклад Таро. Он принес с собой целую сумку видеокассет для комнаты отдыха и развесил фотографии на стену. Он приехал как в новый дом, во всяком случае, так это выглядело, и у Йеля было такое чувство, что, если бы Рафаэль не лежал с капельницей, он бы подскочил к нему и укусил за лицо.

Несколько недель, проведенных вместе, пока Йель мог дышать, они разговаривали каждый вечер. Старые сплетни, новые сплетни, политика, кино. Когда к Рафаэлю приходили старые коллеги из «Во весь голос», они делали вид, что пришли и к Йелю. Но потом Йелю под утро приснилось, что он плавает на самом дне бассейна, глядя вверх и не в силах всплыть – и, проснувшись, он стал задыхаться, словно из помещения выкачали кислород.

– Буду скучать, – сказал Йель.

Рафаэль пожал плечами и сказал:

– Ну, я же ненадолго.

После его ухода на Йеля навалилась усталость, но последние пару дней он боялся засыпать. Он не боялся умереть во сне – он уже был к этому готов – но боялся опять проснуться под водой. Он не боялся закрыть глаза в последний раз, но боялся открыть их и пожалеть об этом. Так что пока он держал глаза открытыми и разговаривал с Фионой. Он попросил ее спеть ему «Moon River», а она сказала, что до сих пор не знает слов, но все равно стала напевать, заменяя слова смехом.

– Нико бы здесь так понравилось, – сказала она. – Палата рукоделия! Представляешь? Я вроде как представляю его в настоящем, если бы он пожил подольше. Типа, если бы он болел сейчас, с хорошими лекарствами и всем прочим. То есть к нему медсестры не прикасались. А вам тут делают массажи.

– Что ж, делали. Пока не навтыкали трубок повсюду. Но это да. Ему бы понравилось.

Она выглядела такой уставшей. Ее волосы засалились и висели, лицо оплыло. Она должна была сидеть дома, заботиться о себе, отдыхать перед родами, а не спать на раскладушке в его палате. Даже родственники почти ни за кем так не ухаживали. Он спросил, в порядке ли она.

– Только спина побаливает, – сказала она.

– Тебе нельзя здесь спать.

– Я хочу.

– Фиона, – сказал он, – мне ужасно оттого, что заставляю тебя снова проходить через все это. Я волнуюсь, как это отразится на тебе.

Она потерла глаза, попыталась вяло улыбнуться:

– Да, воспоминания накатывают. И меня убивает, что это ты. Ты мой любимый человек. Но я крепкая.

– Я, в общем, вот о чем. Я все думаю о том, что Нора рассказывала, о ребятах, кто просто шел ко дну после войны. Это война, так и есть. Ты все равно как сидишь семь лет в окопах. И никто не захочет это понять. Никто не даст тебе Пурпурное сердце.

– Думаешь, у меня психологическая травма?

– Просто обещай, что будешь беречь себя.

– Я найду мозгоправа в Мэдисоне. Правда, – она помолчала и опять заговорила: – Ты бы хотел… хотел бы, чтобы кто-нибудь пришел к тебе, кто еще не приходил? Я могла бы позвать папу, если хочешь. Может, у тебя какие родственники, старые друзья – даже если будет неловко. Представь, как будто у меня волшебная палочка. Хотел бы кого-то увидеть?

– Я бы не хотел болтать о погоде с кузенами.

Она как будто расстроилась.