Мы умели верить

По небу летели самолеты, вдалеке шумели машины, но здесь никого не было. Фиона проталкивалась сквозь порывы холодного воздуха. Ветер дул ей в шею, и она сказала: «Они дышат на меня. Они тут повсюду». Она заметила краем глаза подростка, сидевшего на остановке, записывавшего что-то в блокнот синей перьевой ручкой. Она повернулась к нему, но он исчез, и она сказала: «Ох, это был лишь…», и Йель – он теперь тоже там был, у нее за спиной – попытался сказать, что нет, она ошиблась, этот парень умер еще в шестидесятые, он умер во Вьетнаме, а здесь были и другие, старшие призраки. Но Йель не мог издать ни звука, потому что на самом деле его там не было.

Теперь Фиона была на Скул-стрит[145], которой Йель почти не знал, но ему всегда нравилось ее название. Улицы, носившие в своих названиях историю: ему такие нравились. Была ли еще школа на Скул-стрит? Ну еще бы. Была, заброшенная, заросшая мхом. Она тянулась на несколько кварталов, дом за домом, и Фиона опустила взгляд на коляску, на малыша Нико. Потому что да, это был Нико, она родила своего брата, и ему просто нужно было начать заново. Он был укутан в свой оранжевый шарф. На нем была корона из канцелярских скрепок.

Она сказала: «Он еще не дорос до школы».

Она сказала: «Нужно подождать до двухтысячного года».

Но разве это не скоро? Теперь они опять стояли на Бродвее, а двухтысячный год был совсем близко. Вот почему все кончалось. И новогодняя ночь была пограничной датой. Датой смерти. В тот день умрет последний гей. А как же малыш Нико?

«Мы втихаря переправим его, – сказала Фиона в пустоту, – как младенца Моисея. Но ему придется играть в бейсбол».

Бродвей и Брайар. Бродвей и авеню Глэдис. Бедный Глэдис, затерялся не в той части города. Статуя президента Глэдиса.

Фиона срывала объявления с телеграфных столбов и складывала в пустую коляску. Это была ее работа – чистить улицы. Она срывала постеры с окон, вывески с магазинов, меню с дверей ресторанов. Она вошла в пустой бар и обнюхала полупустые полулитровые бокалы на стойке.

И хотя она по-прежнему была одна, Йель теперь мог с ней говорить.

Он сказал: «Что они будут делать со всем этим?»

Когда она взглянула на него, он понял, что настоящий ответ в том, что она будет жить здесь вечно, одна, что она вечно будет чистить улицы.

Но она сказала: «Они делают из этого зоопарк».

И он понял, что это тоже правда.

Она уселась посреди пустой дороги, потому что ни одна машина никогда не поедет сюда.

Она сказала: «Какое животное получит твою старую квартиру? Тебе позволено выбирать».

И поскольку ему теперь стало очень, очень жарко, так жарко, словно его укутали тысячью одеял, и жара наполняла его легкие, хотя внутри него было что-то холодное, словно кусок льда, Йель выбрал белых медведей.

2015

На входе в «Galerie de Photographies» их приветствовал человек с подносом бокалов с шампанским. Фиона взяла один, точно сорвала цветок, но Джулиан прошел мимо. Он улыбнулся Фионе.

– Двадцать четыре года и восемь месяцев не пью.

Они пришли рано; там было человек двадцать, и половина из них – с большими камерами и осветительными приборами – жадно ловила кадры с первыми гостями.

Серж устроился у входа, и Фиона поцеловала его в обе щеки, но Ричарда не было видно.

Она пошла за Джулианом, затаив дыхание, удостоверившись, что Клэр все еще рядом, хотя она сразу направилась к стене, к фотографии гигантских губ, о которой столько говорили. Это были мужские губы, с щетиной под нижней губой. Черно-белые приоткрытые губы. Образ вроде бы расхожий, на уровне фотокружков в старших классах, но это была одна из самых притягательных и на удивление сексуальных фотографий, какие случалось видеть Фионе. Чувство движения, словно рот был готов открыться, готов что-то сказать. Откуда ты знал, что рот открывается, а не закрывается?

Она вдруг вспомнила во всех подробностях, хотя не думала об этом много лет, открытие выставки собрания Норы в галерее Бригга, первое настоящее открытие, на котором она была. Она чаще вспоминала, как ходила с Клэр смотреть постоянную экспозицию известного теперь во всем мире огромного музея Бригга. Она рассказывала ей о Сутине и Фудзите; показывала работы Ранко Новака и говорила: «Она любила его всю жизнь. Это так долго». И думала, что, возможно, любить кого-то так долго можно, только если его уже нет на свете. Разве можно любить столько лет живого, полного пороков человека? Она рассказывала Клэр, как Йель добыл эти картины, как устроил выставку, сумев сохранить в собрании работы Ранко, и добавляла: «Вот откуда твое второе имя! Йель лежал внизу, когда ты родилась, и звал тебя в этот мир! И, когда ты пришла сюда с неба, ты оставила дверь открытой, чтобы он мог уйти». Фиона не видела ничего ужасного в этих словах, но теперь понимала, да, как ребенок мог неправильно понять ее, услышать обвинение в ее голосе и слишком все драматизировать. О чем же она думала? Может, она вовсе не думала о Клэр; может, это была сказка, которую ей нужно было рассказать себе.

Фиона заметила в центре зала Коринн и Фернана в окружении свиты. Их фотографировали.