Мы умели верить

Под конец она снова пришла на Пон-де-Ляршевеше. Снова почти пустой. Его перила по-прежнему были увешаны замками, как и на видео, но отдельные секции были очищены от замков и закрыты фанерой. На тротуаре красовался гигантский рисунок сердца с надписью белым на красном, по-английски: «Наши мосты больше не выдержат ваших знаков любви». В правом предсердии изображался перечеркнутый замок.

На другой стороне моста мужчина перевесился через перила, глядя на шедший по реке теплоход.

Фиона прислонилась к перилам спиной, повернувшись лицом не к реке и не к Нотр-Даму, а к самому мосту. День был холодный, туманный. Сколько она сможет простоять здесь, ожидая и наблюдая, пока кто-нибудь не решит, что она хочет покончить с собой?

Когда мост опустел, она кричала в сторону реки имя Клэр. Совершенно бесполезный поступок, в том и прелесть – сделать для разнообразия что-то заведомо бесполезное. Она опять устала и проголодалась, и пора было возвращаться к Ричарду и звонить Дэмиану, пока еще не слишком поздно в штатах. А еще нужно было позвонить в свой магазин и убедиться, что Сьюзан со всем справляется.

Она прокричала имя Клэр десять раз. На удачу, хотелось ей верить.

Начиная с пятого класса, Фиона почти каждую субботу садилась на поезд и ехала к Нико, а родители думали, что она посещает клуб девочек-скаутов. Вожатые никогда не беспокоились, если кто-то не приходил, так что Фиона появлялась там лишь изредка (первое и последнее собрания в году, выездные занятия), чтобы ее не отчислили. Но чаще всего по субботам она ехала на метро до Эванстона, а затем надземкой – до Белмонта.

Она везла брату через весь город рюкзак, набитый тем, что она таскала из шкафов и холодильника дома в Хайленд Парке. Полпачки сыра, кусок масла, остатки чили, пакетик крекеров. Как-то раз привезла ложки, потому что у Нико их не было. Вещи из его комнаты – понемножку, чтобы не заметили родители: носки, фотографии, кассеты. Она бы хотела привезти его пластинки, но они не помещались в ее рюкзак – к тому же, пластинок хватало у его приятелей. Только годы спустя до нее дошло, что они, по большому счету, не нуждались в большей части тех вещей, что она привозила. И ложки они могли украсть из ресторана. Они жили вскладчину и не голодали.

Всего их было пятеро, иногда шестеро-семеро, в одной комнате над баром на Бродвее. Почти все подростки. Фиона выяснила только потом, когда Нико уже умирал, что некоторые из них занимались проституцией. Нико работал упаковщиком в супермаркете, и это, вместе с деньгами тети Норы и несколькими долларами, которые Фиона умудрялась всучить ему (она всю неделю крала мелочь, чтобы хватило на билеты, а остаток отдавала брату), удерживало его от панели. По крайней мере, так он говорил ей. Она понимала, что он бы в любом случае не признался ей, чтобы она не винила себя за то, что сделала недостаточно, хотя была всего лишь девчонкой и делала все, что могла.

Она стучалась к нему, и он распахивал дверь со словами: «Воришка-крутышка!» Каждый раз было ощущение Рождества – смотреть, как он открывает ее рюкзак и вынимает подарки, один за другим. Его друзья толпились рядом, громко одобряя штуки вроде ложек. Однажды она умудрилась раздобыть бутылку вина. Они были в восторге. Один из них – Джонатан Берд? – сочинил про нее песенку. Хотела бы она ее вспомнить!

К тому времени, как она перебралась в город после школы, Нико жил в отдельной квартире, но многие из тех ребят продолжали заглядывать к нему и все так же звали ее воришкой-крутышкой, пересказывая эти истории друзьям. «Эта девчонка была Робин Гудом!», – говорили они. Джеймс, Родни, Джонатан Берд. Джонатана она бы не вспомнила, если бы он не умер первым. Он умер не от СПИДа, потому что тогда еще не придумали этого акронима; он умер от GRID[79]. Буква «Г» означала геев, остальное она забыла. В один день Джонатан был здоров, на следующий стал кашлять, через неделю лег в больницу, а на следующий день его не стало.

И только сейчас, на этом мосту, в холодные перила которого она вцепилась обеими руками, только сейчас Фионе пришло на ум, что, возможно, все те годы ее мать знала, куда она ездила по выходным. Когда она стала постарше и девочки-скауты перестали служить подходящим оправданием, она сочиняла истории, что встречается с подружками на катке или они вместе делают домашку. Может, мать неспроста оставляла свой кошелек на виду. Выкрикнув на ветер имя Клэр последний раз, она услышала, как город бросил ей обратно собственный голос с влажным воздухом, и вспомнила, как ее мать звала и звала Нико, крича во двор, когда они были детьми. Может, она так никогда и не перестала его звать? И так и не перестала оставлять повсюду монеты, надеясь, что они найдут дорогу к ее мальчику?