Мы умели верить

Йель поразился такой логике – теперь получалось, что это он был угрозой здоровью Чарли. Он мог бы сесть и начать объяснять Терезе про СПИД, так что у нее голова пошла бы кругом, или мог сказать, что не услышал от Чарли ни слова извинений, но что хорошего это принесло бы? Он сказал ей, что встретится с Чарли на похоронах, и она, похоже, была рада это слышать.

– Будь с ним помягче, – сказала она. – Хорошо?

Чтобы никто не видел, как он идет по Халстед-стрит с коробкой, он повернул на восток и пошел кружным путем, мимо дома, который хотел купить. Ему не следовало останавливаться, но он остановился. Из мазохистских побуждений. Потому что, пусть он даже не был болен, пусть он даже получит невероятное повышение и сможет один купить этот дом, он никогда не станет жить на одной улице с Чарли. Даже если Чарли не станет, он не сможет жить так близко к тому месту, где они были счастливы, не сможет проходить мимо их прежней квартиры по пути к надземке.

Но правда ли он верил, что Чарли когда-нибудь не станет? Он все еще думал об этом чисто гипотетически, как об урагане, который может нагрянуть на город. Или он глупо верил, как когда-то Джулиан, что кто-то вот-вот откроет лекарство? Он не думал, что дело в этом. Это, скорее, было вроде камня, брошенного в воду, но еще не скрывшегося целиком.

Табличка «Продается» была на месте, вечернее солнце бликовало на номере телефона, как на рунических письменах, лишенных смысла. На окне соседнего дома спала кошка. Где-то играли на пианино.

Йель протиснулся мимо людей, толпившихся в притворе церкви, и пробрался вглубь по коридору, чтобы пристроить где-то коробку. Он поставил ее за кресло-мешок в комнате, по-видимому, предназначенной для молодежных собраний, где на стенах висели детские рисунки ромашек и лягушек и битловские тексты.

Затем он огладил костюм, смочил волосы из-под крана, нашел Фиону и помог ей с цветами, которые она несла. Он передал ей колье Норы, сказав, что она никогда не должна носить его в присутствии кузины Дэбры, и Фиона приподняла свои вьющиеся волосы, чтобы Йель застегнул цепочку у нее на шее.

– Никогда не делал этого, – сказал он.

Фиона почему-то расхохоталась. Он помог расставить стулья в алтарной части. Он был рад, что здесь использовали стулья – на них зад не так затекает, как на церковной скамье, и они вызывают меньше болезненных воспоминаний из детства.

К тому времени, как показался Чарли, передние ряды были заняты. С ним пришли несколько его сотрудников: Глория, Дуайт, Рафаэль, Ингрид. Должно быть, они переоделись на работе и направились в церковь вместе. Уйдут они тоже вместе, а Йель отчалит один. Йель поймал взгляд Чарли, и через минуту тот был рядом, распространяя запах лосьона после бритья.

Священник говорил о верности сообществу и о дружбе, о «семье, которую мы сами выбираем», прекрасно понимая, какая публика здесь собралась, имея, очевидно, немалый опыт. Как много таких похорон пришлось ему вести? Вышла Фиона и рассказала о том дне, когда Нико познакомил ее с Терренсом.

– Он предупредил меня, что у Терренса чувство юмора, – сказала она. – И я заранее себя накручивала. Я ожидала, что он подложит мне на стул подушку-свистелку или что-нибудь еще. Но он не стал ничего такого откалывать. Под конец ланча он взглянул на меня и сказал: «Ты заботилась о брате всю свою жизнь, и я…» – у нее перехватило дыхание, и она не сразу смогла продолжить. – Было бы лучше, если бы он хохмил, – и все засмеялись, но только затем, чтобы нарушить молчание, показывая, что они с ней. – Он сказал: «Ты всю жизнь заботилась о брате, и я хочу, чтобы ты знала, что теперь я беру это на себя». И он взял. Он не знал, на что подписался, но он был с Нико до самого последнего конца. А теперь он снова о нем заботится.

Она с трудом договорила это, и подруга увела ее с кафедры, гладя по спине.

Одна из коллег Терренса по колледжу прочитала поэму, но Йель был слишком рассеян, чтобы уловить смысл. Священник словно погрузил всех в какую-то медитацию. Эшер, обладатель классически поставленного баритона, запел «Pie Jesu»[92] из нового реквиема Уэббера – эту песню Йель слышал в записи только сопрано, но и сейчас она звучала не хуже, и Йель не в первый раз подумал, что в горле Эшера живая виолончель. Йель, не больший католик, чем Эшер, растворился в звуках латыни, в этих чистых литургических гласных и звонких ку и ке. Это было не просто оплакивание; эта песня вытягивала душу. Йель весь взмок, и кто-то его выкручивал, как тряпку над раковиной.

Он не смотрел на Чарли. Но слышал, как тот дышал и высмаркивался. На вигилии по Нико они держались за руки.