Мы упадем первым снегом

Он отпускает платье и делает шаг ко мне. Кажется, я сейчас умру. Это невыносимо – стоять здесь, прямо перед ним, слышать его голос. Я думала, что оставила все позади, оставила его в прошлом, но, когда я осознаю, что в горле у меня комок и мне хочется плакать, я понимаю, что эта тема еще не закрыта.

Джон Питтерс – это моя больная тема. Он всегда ею будет, потому что я не могу забыть то, что он со мной сделал. Шрамы на моей коже будут вечно напоминать мне о боли. Моя жизнь не исписанный карандашом лист бумаги, с которого можно просто стереть неудачные рисунки. Что было, то было. И оно никуда не денется.

Он наклоняется ко мне, его губы приближаются к моему уху. Я впиваюсь ногтями в свою ногу.

– Думаешь, он все еще будет тебя хотеть, когда узнает, сколько раз и как сильно я тебя трахал? Ты веришь в это, Пейсли?

После всех побоев, издевательств и отнятой у меня храбрости, эта фраза Джона стала венцом унижения. Я чувствую себя отвратительно. Я чувствую себя использованной.

– Я не хотела этого, – выдавливаю я. – Я никогда этого не хотела.

– О, Пейсли, – он проводит пальцем по моему виску, накручивая прядь волос. – Я это знаю. Но неужели ты думаешь, что это что-то меняет? Кого волнует, чего ты хочешь?

Меня.

Его рука ложится мне на промежность. Я вскрикиваю и отталкиваю его. Он натыкается на манекен с платьем для фигурного катания. Он падает на пол, и из подсобки выходит продавщица.

Ее взгляд падает на манекен, затем она переводит его с Джона на меня:

– Все в порядке?

Я не отвечаю. Я убегаю. Мимо столов, мимо хоккейных клюшек, сноубордов и лыжных палок. За дверь и прямо, за первый же угол, мимо уличного музыканта Вона, который поет об оленях и рождественских эльфах, сворачиваю на вторую, третью, четвертую поперечную улицу, прямо до центра. Мимо колокольни, мимо «Олдтаймера», мимо Уильяма, который хочет что-то сказать, но я слишком быстро убегаю, все дальше, дальше, дальше, мимо последних домов, и вот вокруг меня уже никого. Я бегу, пока не выдыхаюсь, пока не слышу, как высокие ели шепчут мое имя, и ищу укрытия под тяжелым навесом из шишек. Я сижу на снегу в джинсах, прижавшись спиной к стволу. Мой зад намокает.

Я дышу тяжело и быстро, и только сейчас я вижу, где я нахожусь.

Передо мной сверкает ледяная гладь Серебряного озера. Душа едва не рыдает. Я была так счастлива в том магазине, улыбалась, когда клала в корзину красивые вещи для себя, так радовалась, что могу себе их позволить. А теперь они лежат на полу, а я сижу здесь, едва дыша. Я задыхаюсь, бью ладонями по снегу и кричу. Крик эхом разносится по горам.

Я не хочу, чтобы все закончилось. Моя жизнь в Аспене. Моя жизнь с Ноксом. Я не хочу, чтобы это заканчивалось. Это моя жизнь.

Но у меня нет выбора. Я знаю, что Джон не сдастся. Знаю, потому что у него есть законные основания, которые он может использовать против меня, если захочет. Даже если я останусь в Аспене, он сможет заставить меня приехать в Миннеаполис. Он обратится в суд, и он знает, что у меня нет шансов. Не у меня. Ведь кто я такая?

Я Пейсли. Пейсли, тараканиха из трейлера. Пейсли, дочка проститутки-наркоманки.

У меня немеют пальцы, когда я застегиваю молнию на спортивной сумке. Шнурки коньков выскальзывают из рук, но я хватаюсь за них во второй раз, и тогда мне удается их схватить. Они падают на снег, прямо рядом с моими слезами. Я развязываю шнурки, вставляю ноги и завязываю их. Неважно, где я нахожусь, неважно, как я себя чувствую: когда мои ноги в коньках, я дома.

Лед хрустит под моими лезвиями. Я впитываю этот звук и кладу его в воображаемую банку для варенья. Или нет, в банку из-под арахисового масла. Арахисовое масло, как в воспоминании у Нокса – «Нокс, это ты съел мою банку с арахисовым маслом?» – о его маме, и я нахожу его таким теплым, таким грустным, таким ценным, что отныне эта банка будет предназначена для самых прекрасных моментов.

Я прыгаю тройной аксель. Он получается, и я смеюсь. Я смеюсь, а потом плачу, причем одновременно. Какая ирония, что он мне удался именно сейчас. За день до Skate America. Какая ирония, что я смогла бы его прыгнуть, но Джон снова все испортил.

Не знаю, как долго я стою на льду и прощаюсь со своей жизнью в Аспене, но в какой-то момент наступает темнота, и вокруг зажигаются фонари. Я направляюсь к концу озера, меняю направление моухоком и резко торможу, когда вижу под елкой впереди тень знакомого человека.

– Он тебя нашел? Поэтому тебя не было на тренировке? – руки Полли засунуты в карманы шубы.

– Джон?

Мне становится дурно:

– Откуда…

– Думаешь, я не навожу справки о своих учениках?

Я стою на льду, как Бэмби в свете прожекторов. Полина отталкивается от елового ствола и идет ко мне по льду. Она не в коньках, но двигается уверенно. Она останавливается прямо передо мной и садится на лед. Ее рука берет мою, тянет с легким нажимом, и я сажусь рядом с ней. Холодно. На ней шуба, на которой она сидит, а на мне только мокрые джинсы. Тем не менее я сажусь.

– Я знаю, откуда ты родом. Я знаю, что тебя здесь быть не должно. Я знала это с самого начала.

Кажется, я замерзаю. Ее слова холоднее льда.