Мы упадем первым снегом

– Для чего ты к ним обращаешься?

Прежде чем ответить, он снимает куртку.

– В город приехал Джон Питтерс. Я видел его в «Лыжной хижине».

По спине пробегает ледяная дрожь, и все, о чем я могу думать: Пейсли.

Пейсли. Пейсли. ПЕЙСЛИ.

Я подавляю вскрик:

– Что ему тут надо?

Папа, похоже, удивлен:

– Ты его знаешь?

– Да. Он был тренером Пейсли в Минниаполисе. Он… – я не знаю, как много из ее истории мне позволено раскрыть. – Она сбежала от него. Вот почему она здесь.

Глаза отца распахиваются, и он вскакивает.

Я тоже быстро встаю.

– А ты откуда его знаешь? – спрашиваю я.

Он поджимает губы. Его лицо становится суровым.

– От твоей мамы. В молодости они выступали в паре. Он был гнусной свиньей.

«Какого…»

– Где Пейсли? – спрашивает он, все еще набирая текст на телефоне.

– Я не знаю.

Мне становится плохо, когда я произношу эти слова. Я не знаю, где она, да еще и ее извращенец-тренер у нас в городе. Мое тело леденеет.

Папа смотрит на меня:

– Ты не знаешь, где она?

– Нет.

– Ты ведь всегда знаешь, где она.

– Но не сейчас, – говорю я, взяв куртку из гардероба. – Но я найду ее. Я не знаю, что этот человек здесь делает, папа, но явно ничего хорошего. Нам нужно от него избавиться.

Он поднимает свой телефон и смотрит на меня так, словно я умственно отсталый:

– А я что, по-твоему, делаю?

Пейсли не замечает меня, когда я захожу в «Олдтаймер». Она сидит в зеленом вельветовом кресле семидесятых годов, подтянув ноги и накинув на них шерстяной плед, а на уши надеты черные ретро-наушники, подключенные к стоящему рядом проигрывателю. Глаза закрыты, голова откинута назад.

Я закрываю дверь. Из-за книжного шкафа в центре комнаты выглядывает лицо Уильяма.

– Сколько времени она уже так сидит? – спрашиваю я его.

– Много часов. Слушает одну пластинку за другой и молчит. Даже попробовала бутерброд с сыром.

– Она не любит сыр, Уильям.

– Тогда понятно, почему она всегда такая грустная. Ей нужно его есть. Сыр делает людей счастливыми.

– Я поговорю с ней.

– О сыре?

– Нет.

Похоже, я его разочаровал.

– Ладно. Но я закроюсь через пятнадцать минут. Не забывай. Когда я не ложусь спать вовремя, это влияет на мой уровень стресса. Мой кислотно-щелочной баланс нарушается, я становлюсь напряженным, больше не могу ухаживать за лошадьми и…

– Мы уйдем вовремя, Уилл.

Я подхожу к Пейсли, сажусь на спинку кресла и стягиваю с ее головы наушники. Она вздрагивает, словно увидела привидение, а затем с облегчением опускается обратно в кресло.

– А, это ты.

– Да. Что слушаешь? – я надеваю наушники, улыбаюсь и снова снимаю их. – Саймона и Гарфанкеля. Разумеется.

– Что ты тут делаешь?

Я откладываю наушники и заправляю ей за ухо выбившуюся прядь. Ее волосы такие мягкие.

– Я хотел спросить у тебя то же самое, Пейсли.

– Я слушаю музыку.

– Уже несколько часов, – добавляю я.

– Да. Ну и что?

– Ничего, – я вздыхаю и беру ее за руку. – Иди сюда.

Ее ручка такая маленькая. Такая нежная. Если я не буду крепко ее держать, ее пальцы выскользнут из моих. Она ледяная, как будто она часами стояла на снегу, а не сидела под одеялом у потрескивающего камина.

Мы садимся на диван: я – скрестив ноги, она – вытянув одну ногу. Под ее глазами темные тени, которые резко контрастируют с ее светлой кожей. В последнее время она плохо спит. Я слышал ее шаги почти всю ночь, как она ходит по комнате надо мной, как скрипели деревянные доски. Это я виноват.

Она смотрит на свои ногти. На ногте безымянного пальца есть два белых пятнышка. Она почесывает их.

– Я злюсь на тебя, Нокс.

– Я знаю.

– Ты сделал мне больно.

– Я знаю.

Она смотрит на меня. Ее взгляд проникает в самую душу. Мой желудок сжимается.

– Как ты мог подумать, что я могут с тобой так поступить?

– Не знаю. Наверное, я даже не стал раздумывать. Меня просто как громом ударило. Моя жизнь в одночасье перевернулась, как будто это был ящик с хламом, который просто вывалили на пол. Я ничего не мог найти. Все было разбросано. Полный хаос в голове.

Она кивает:

– Понимаю.

Нас окутывает тишина. Я смотрю по сторонам кинозала, размышляя, как лучше затронуть эту тему. Голова Уильяма выглядывает из-за другого стеллажа. Он показывает пальцем на часы, затем разыгрывает пантомиму: сначала гримасничает, потом машет рукой и, наконец, делает вид, что пылесосит. «Кислотно-щелочной баланс». Я закатываю глаза и поворачиваюсь обратно к Пейсли.

– Послушай, Пейс, – я снова беру ее за руку, рисуя пальцем линии на ее костяшках. – Джон Питтерс в Аспене.

Она никак не реагирует. Ее пальцы напряжены, думаю, как и все ее тело, но с ее губ не слетает ни слова. Она смотрит на свои колени.

«Она знает», – думаю я. – «Она уже знает».

А значит, она его уже видела. Мне становится плохо. Ее рука выскальзывает из моей. Она падает на диванную подушку.

– Он нашел тебя, – понимаю я. Она снова ничего не говорит. Я начинаю паниковать. – Что он сделал, Пейсли? Что он сделал?

В этот момент плотину прорывает, и вода заливает все вокруг. Она не просто плачет, она совершенно разбита. Я обнимаю ее, ее хрупкое тело прижимается ко мне, а слезы влажными солеными дорожками стекают по моей шее.