Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

— Разговариваю с людьми. Они напуганы. Они говорят: А как там, в заирских лагерях, в Бурунди, в Танзании? Как там с местью? Как с правосудием? Это нормально. Когда люди так напуганы, значит, они надеются. Они говорят, что у них есть что терять, — надежда.

Я промолвил:

— Я вижу, что из вас выйдет хорошая медсестра.

— Нет, правда, я серьезно, — отмахнулась она. — Люди всегда говорят гадости о правительстве — как и о врачах. Это нормально. Может быть, это потому, что, как и врачи, правительство больше всего нужно людям только тогда, когда оно не может достаточно помочь.

Она заставила меня улыбнуться. Я сказал:

— Вы имеете в виду, что они, как врачи, кого-то убивают, кому-то не могут помочь, а кого-то спасают?

— А разве это так уж плохо? — парировала она. — Спросите людей. Притворяйтесь, будто вы журналист, когда бываете в таких местах, как это. Разговаривайте со всеми.

Я признался, что я и есть журналист.

— Ой, — вздохнула она. — Увы! Мне нельзя с вами разговаривать. Правила Красного Креста. Забудьте все, что я наговорила.

Но как я мог забыть эту медсестру-норвежку? Она была самым оптимистичным человеком из всех, кого я встречал в Руанде.

* * *

Однажды вечером, через пару недель после событий в Кибехо, я сидел в бистро в Кигали, деля котелок фондю бургиньон и графин вина с Анник ван Локерен-Кампань и Александром Кастаниасом. Нидерландка Анник и грек Александр работали наблюдателями миссии ООН по правам человека в Руанде. Они оба были в Кибехо во время катастрофы и за этим ужином в последний раз сидели вместе: Анник возвращалась в Голландию. Может быть, поэтому Александр заговорил о Кибехо. Он сказал, что заговорил о нем впервые за эти недели, и, закончив ужинать, мы остались в ресторане, просидев там не один час, заказали еще графин вина, послали за сигаретами, а Александр то и дело подливал нам коньяку.

Разговор о Кибехо начался с того, что Александр спросил меня, бывал ли я в церкви в Ньярубуйе, видел ли тамошний мемориал непогребенных мертвецов, жертв геноцида. Я еще не успел там побывать (хотя, съездив, не жалел об этом) и высказал Александру то, что считал тогда — и считаю до сих пор — хорошим аргументом против существования подобных мемориалов. Я сказал, что у меня вызывает внутреннее сопротивление сама мысль вот так вот навеки бросать тела людей на месте их убийства — напоказ, как памятники совершенному против них преступлению, армиям, которые остановили эти убийства, и жизням, которых люди лишились. Такие места противоречат духу популярной в Руанде футболки с надписью: «Геноцид. Хороните мертвых, а не истину». Я считал эти слова хорошим лозунгом и сомневался, что так уж необходимо своими глазами видеть жертвы, чтобы полностью осознать это преступление. Эстетическое насилие пляски смерти порождает возбуждение и эмоции, но действительно ли это зрелище помогает нашему пониманию несправедливости? Судя по своей собственной реакции на образы жестокости и на то, что я видел в больничной палате с ранеными из Кибехо, я гадал, уж не запрограммированы ли люди психологически сопротивляться, когда им приходится впитать слишком большое количество ужасов. УЖЕ В ТОТ МОМЕНТ, КОГДА МЫ СМОТРИМ НА ЗВЕРСТВА, МЫ НАХОДИМ СПОСОБЫ РАССМАТРИВАТЬ ИХ КАК НЕРЕАЛЬНЫЕ. И ЧЕМ БОЛЬШЕ СМОТРИМ, ТЕМ БОЛЬШЕ ПРИВЫКАЕМ К ТОМУ, ЧТО ВИДИМ, — А НЕ ПРОНИКАЕМСЯ ИМ.

Я все это высказал, и Александр возразил:

— Я совершенно не согласен. Я ощущал Кибехо как кино. Происходящее было нереальным. Только потом, когда я разглядывал сделанные фотографии, — вот тогда это стало реальностью.

Когда началась первая волна стрельбы, Александр был в «Замбатте». Он рассказывал:

— Помню, там были тысячи людей, ломившихся на территорию парковки. Тысячи и тысячи людей. Я был на крыше, наблюдал. И увидел эту одну женщину. Толстую женщину. Эта толстая женщина была единственным человеком, которого я видел среди тысяч, тысяч и тысяч людей. Больше я не видел никого. Они были просто — тысячи. А эта толстая женщина, напиравшая вместе с толпой… когда я смотрел на нее, она напоминала человека, который тонет. — Александр свел вместе ладони, дал им сложиться внутрь и упасть — и, казалось, сгорбился, став меньше ростом. — В эту секунду она еще стояла, а в следующую уже валилась в толпу, и я видел, как это происходило. Она исчезла. Только тогда мне захотелось фотографировать. Эта толстая женщина, одна-единственная толстая женщина… Когда произносят слово «Кибехо», она — все, что я на самом деле помню. Это навсегда останется моим единственным настоящим образом Кибехо — та толстая женщина, тонущая в тысячах и тысячах людей. Помнится, на ней было желтое платье-сорочка.