Мы вынуждены сообщить вам, что завтра нас и нашу семью убьют. Истории из Руанды

В этой атмосфере чрезвычайной ситуации и напряженного ожидания — ни война, ни мир — РПФ принялся закладывать фундамент нового руандийского государства и создавать новый национальный нарратив, который мог бы одновременно противостоять геноциду и предложить способ, оттолкнувшись от него, жить дальше. ТА РУАНДА, КОТОРУЮ СТРЕМИЛСЯ СОЗДАТЬ РПФ — ГДЕ ВСЕ РУАНДИЙЦЫ БУДУТ ЖИТЬ МИРНО ВПЕРВЫЕ В ИСТОРИИ С МОМЕНТА ОБРЕТЕНИЯ СТРАНОЙ НЕЗАВИСИМОСТИ, — БЫЛА РАДИКАЛЬНОЙ МЕЧТОЙ. Теперь существование «охвостного» правительства «Власти хуту» в приграничных лагерях ООН вынуждало отложить исполнение этой мечты. И еще до событий в Кибехо Кагаме начал говорить, что, если международное сообщество не разберется с génocidaires в Заире, отделив их от остального лагерного населения, и не отошлет массу мирных беженцев домой, он будет готов сделать это сам.

— Мы хотим, чтобы люди вернулись домой, — говорил он мне, — потому что это их право и наша обязанность — вернуть их обратно, неважно, поддерживают они нас или нет.

Однако все разговоры о примирении и национальном единстве разбивались о тот факт, что следующая война будет войной «вокруг» геноцида. Ибо в то время, как РПФ и новое правительство требовали, чтобы геноцид был признан, выражаясь словами Кагаме, как «определяющее событие в руандийской истории», «Власть хуту» по-прежнему стремилась добиться успеха в своем преступлении, сделав его неотличимым от общего континуума руандийской истории.

* * *

Однажды Кагаме рассказал мне, что после подписания Арушских соглашений летом 1993 г. он заговаривал о том, что хочет отойти от борьбы — «вернуться к учебе, заняться чем-нибудь другим, просто отдохнуть». Но, говорил он, «через пару недель это превратилось в политическую проблему. Люди приехали из Кигали и сказали: «Знаешь, все обеспокоены. Решили, когда ты заговорил о своем уходе, что ты что-то замышляешь». Кагаме, рассказывая об этом, рассмеялся — на высокой ноте, с придыханием.

— Я ответил: «Слушайте, вы ужасно несправедливы! Когда я остаюсь, я — проблема. Когда говорю, что ухожу, я — проблема. Если бы я хотел быть проблемой, я действительно был бы проблемой. Я, знаете ли, не обязан ни плясать, ни рыдать».

Разумеется, мир не продлился достаточно долго, чтобы дать Кагаме расслабиться.

— Мое дело было сражаться, — говорил он. — Я сражался. Эта война окончилась. Я сказал: «Давайте разделим власть». И это было честно. Будь это не так, я забрал бы себе все.

Кагаме и его коллег из РПФ раздражало то, что в международной прессе новое правительство Руанды постоянно называли его правительством, лепя на правительство ярлык «управляемое тутси» или, еще более подчеркнуто, «управляемое меньшинством». На деятельность политических партий был наложен мораторий, но, следуя духу Арушских соглашений, правительство выдвинуло на ведущие посты многих членов прежней оппозиции «Власти хуту». Более того, 16 из 22 министров кабинета, в том числе премьер-министр и министры юстиции и внутренних дел, были хуту, а в армии, которая быстро выросла вдвое, служило несколько тысяч бывших офицеров и рядовых из прежней руандийской армии и жандармерии Хабьяриманы. Как говорил мне президент Пастер Бизимунгу, все эти речи о доминировании тутси эхом повторяли «экстремистские лозунги или способы подачи информации», хотя впервые за сто лет со времен колонизации «в этой стране появились власти, хуту и тутси, которые проводят такую политику, чтобы люди могли иметь одинаковые основные права и обязательства без учета этнического происхождения — и экстремистов это не радовало».

Кагаме, для которого был специально создан пост вице-президента, не отрицал, что РПФ сформировал костяк режима и что он сам как его главный военный и политический стратег был наиболее могущественной политической фигурой в стране. «Кто контролирует армию, тот контролирует все», — любили говорить руандийцы, и после тотального разрушения национальной инфраструктуры во время геноцида это выражение звучало как никогда верно. Но Кагаме настоял на институциональных механизмах сдерживания его собственной власти — а кто еще мог на этом настоять? — и, говоря, что может убрать эти механизмы, он лишь констатировал очевидное. Возможно, даже преувеличивал, ибо после геноцида не было никаких признаков того, что он имеет полный контроль над армией; но он старался объяснить, что это значило, — то, что он предпочел не становиться абсолютным властителем в стране, у которой не было опыта неабсолютной власти. Он говорил:

— У меня никогда не было иллюзий, я не думал, что эти политические задачи будут легкими.