С ночных высот они не сводят глаз,под красным солнцем крадутся, как воры,они во сне сопровождают нас —его воркующие разговоры.Чудесно колебались, что ни миг,две чаши сердца: нежность и измена.Ему друзьями черви были книг,забор и звезды, пение и пена.Любил он снежный падающий цвет,ночное завыванье парохода…Он видел то, чего на свете нет.Он стал добро: прими его, природа.Верни его зерном для голубей,сырой сиренью, сонным сердцем мака…Ты помнишь, как с узлом своих скорбейвлезал он в экипаж, покрытый лаком,как в лес носил видения небесон с бедными котлетами из риса…Ты листьями верни, о желтый лес,оставшимся — сияние Бориса.
1935
«Жаждет влаги обугленный бор…»
Жаждет влаги обугленный бор.Изогнулись дерев поясницы.Гробовой беспросветный укорв кругляках остывающей птицы.О, в жаровне над жаром оса!Столкновенье зари с палачами!Сиротинушки, чьи волосатолько солнце ласкает лучами.Белый воздух, который виситпоутру над сырым листопадом.Белый лекарь, который косит,чтоб с предсмертным не встретиться взглядом…Что дороже нам: розы иль рожь?Днем — глаза мы за пазуху прячем.(Теснота. Ослепление. Ложь.)Ночь. И что ж? Мы от зрячести плачем.
1935
«Разве помнит садовник, откинувший окна к весне…»
Владиславу Ходасевичу
Разве помнит садовник, откинувший окна к весне,как всю зиму блистали в них белые стебли мороза?Разве видит слепой от рожденья, хотя бы во сне,как, пылая над стеблем, весною красуется роза?Проза в полночь стиху полагает нижайший поклон.Слезы служат ему, как сапожнику в деле колодка.На такой высоте замерзает воздушный баллон,на такой глубине умирает подводная лодка.Нас сквозь толщу воды не услышат: кричи — не кричи.Не для зверя рожок, что трубит на осенней ловитве.Ведь и храм не услышит, как падает тело свечи,отдававшей по капле себя на съеденье молитве.