Мы жили тогда на планете другой…[Том 1]

Пристегнувши шнурками полость,
Запахнувши крепче шинель,
Он летит — и в душе веселость,
Веет ветер, крепкий, как хмель.

Иногда от быстрого бега,

Из-под легких конских копыт,
Мягко белыми комьями снега
На мгновенье глаза слепит.

Мчатся сани стрелой прямою,

А вкруг них снежинок игра,
Опушающих белой каймою
Темно-серый город Петра.

Николай, изящный, высокий,

Неподвижно прямой сидит,
И любовно царское око
Созерцает знакомый вид:

Дали ровны, улицы прямы,

И мундиры застегнуты все,
Дальней крепости панорама
В величавой стынет красе.

Дали ровны, улицы прямы…

Что страшней, прекрасней, скучней.
Чем создание воли упрямой
Напряженных петровских дней?

Дали ровны, улицы прямы,

Снег блестит, простор серебря.
О какая прекрасная рама
К величавой фигуре царя!

Возвращенье

Басаргин возвращался из далекой Сибири,
Басаргин возвращался и прощался,
И мыслию к тем, кого в этом мире
Не увидит уж больше, — обращался:

«Там в Иркутске лежит Трубецкая Каташа

(Этим ласковым именем звать я
Смею Вас, утешенье и радость наша,
Мы ведь были Вам близки, как братья!),

Сколько милой, улыбчивой, ласковой силы,

Простоты, обаяния, воли…
Бог ей не дал спокойно дойти до могилы
И взыскал испытанием боли.

Кюхельбекер, увы, не дождался славы,

А желал ее с страстной тоскою.
Снег зимою, а летом высокие травы…
Не прочтешь, кто лежит под доскою!

И читатель тебя никогда не узнает,

Бедный рыцарь словесности русской.
Только друг с улыбкой порой вспоминает
Этот профиль нелепый и узкий.

И на том же кладбище, где спит Кюхельбекер,

Тоже немец и тоже — божий,
Фердинанд Богданович Вольф, штаб-лекарь,
Бедный прах твой покоится тоже.

А Ивашевы, близкие сердцу, родные,

Те в Туринске спят непробудно.
Оба милые, оба простые, земные,
Обреченные жизни трудной.

После родов в горячке скончалась Камилла,

И день в день через год мой Вася.
С ними все ушло, что мне было мило,
Холостяцкую жизнь мою крася».

Над могилами долгие, долгие ночи,

Над могилами белые зимы,
Над могилами летние зори короче,
Чем огнистые зимние дымы.

И, как птица, душа и реет, и вьется

Над гнездом, единственным в мире.
И быстрее, чем тройка на запад несется,
Мчится сердце к кладбищам Сибири.

Александр Биск

Русь

Вот Русь моя: в углу, киотом,
Две полки в книгах — вот и Русь.
Склонясь к знакомым переплетам,
Я каждый день на них молюсь.

Рублевый Пушкин; томик Блока;

Все спутники минувших дней —
Средь них не так мне одиноко
В стране чужих моих друзей.

Над ними — скромно, как лампада,

Гравюра старого Кремля,
Да ветвь из киевского сада —
Вот Русь моя.

1921

Варна

Шварц