Мы – животные: новая история человечества

История показывает нам, что на самом деле творить добро – это обращаться с кем-то согласно его потребностям. Это означает, что, когда мы выбираем, как вести себя по отношению к кому-то другому, нам нужно понять его потребности и решить, станем ли мы в результате своих действий более благородными. Преимущество здесь в том, что мы реагируем на каждого человека в отдельности, на каждый вид по-своему и на каждую стадию жизненного цикла согласно ее особенностям. Потребности поползня отличаются от потребностей человека так же, как нужды ребенка отличаются от нужд взрослого. Благородство – это вопрос гибкости. Суть в том, что для того, чтобы оно было эффективным, оно должно тяготеть скорее к дружбе, чем к эксплуатации. Похоже, что дружеские взаимоотношения – это те, в которых существует нечто еще, но не для нас, а ради самого себя. Это золотой стандарт, который подходит и для другого человека, и для будущего ребенка, и для любого живого существа. Существует множество механизмов, которые готовы противостоять этому и нарушить принцип во благо большей гибкости и индивидуальной выгоды. Но утешает тот факт, что большинство из нас платит определенную цену за то, чтобы помешать нашему великодушию.

Современное мировоззрение, отделяющее нас от остальной жизни, в основе своей неблагородно. Чтобы его поддерживать, мы лишили весь живой мир его интеллектуальных способностей. Когда я работала в Болдере, Колорадо, я снимала маленький дом рядом с небольшим природным заповедником. Напротив заповедника стояла начальная школа с большой игровой площадкой. Пока школьники были на каникулах, я приводила с утра пораньше своих детей на площадку, чтобы они не разбудили никого в доме. Школьное поле от заповедника отделяла дорога, которая спускалась по холму в сторону города и далекой красной дымки Скалистых гор. Пока дети кричали сколько душе угодно, я сидела и наблюдала за луговыми собачками[75], живущими в заповеднике по ту сторону дороги.

Однажды, возвращаясь домой, я наткнулась на труп молодой луговой собачки, которую сбил утренний пассажирский автобус. Где-то вдалеке слышались крики. Вскоре появилась другая луговая собачка и стала ходить вокруг трупа, вскрикивая. Она задержалась там, крича и жестикулируя так выразительно, что это меня напугало. Всего несколько дней спустя я встретилась с профессором экологии и эволюционным биологом Марком Бекоффом, работавшим в Университете Колорадо. Когда я спросила у него о поведении луговых собачек, профессор сослался на работу, которую написал за год до этого. Он наблюдал похожий случай с чернохвостой луговой собачкой, когда взрослая особь пять раз пыталась поднять тело молодой собачки, попавшей под машину, все время «издавая очень пронзительные звуки».

Константин Слободчиков начал изучать луговых собачек в 1980-х годах, когда об их социальном поведении было известно довольно мало. Было понятно, что эти животные разделили свои «поселения» на территории с различной численностью. Предполагалось, что это были родственные группы. Но когда начали изучать популяции, выяснилось, что на самом деле размер этих групп зависел от распределения пищи, а именно от того, насколько равномерно она распределена, и от того, в какой степени зверьки нуждались в защите. Также было обнаружено, что в группах присутствовали и неродственные особи, которые действовали сообща. Было выдвинуто предположение, что крики об опасности, издаваемые животными, были одинаковым и простым предупреждением: берегись. Но когда Слободчиков и его команда начали записывать и анализировать эти крики, они обнаружили разные виды криков для койота, человека, собаки, ястреба и так далее. Более того, акустическое строение этих криков напоминало фонемы, которые составляют слова, и крик содержал информацию о цвете, размере и форме.

Луговые собачки – это разновидность наземной белки. Веками их убивали, потому что они считались угрозой сельскохозяйственным угодьям. Сегодня их осталось примерно два процента от изначального количества. Зная, что мы проделываем с человеческим разумом, неудивительно, что мы отказываемся вникать в потребности очевидно разумной формы жизни, когда она встает у нас на пути. И не должно быть откровением, что нам может быть сложнее найти в себе силы на убийство, если мы узнаем их жизнь чуть лучше.

Человеческий разум силен тем, что выдает огромное разнообразие моделей поведения по отношению к одним и тем же вещам и даже к одним и тем же людям. Когда первые люди – или первые приматы – стали сверхсознательными личностями, они нашли способы ладить друг с другом. Но у людей есть социальная психология, которая колеблется между обороной и поддержкой, сотрудничеством и самозащитой. Проблема в том, что та самая искра, которая побуждает нас пойти навстречу чьим-то объятиям или умам, может пробудить в нас все самое худшее. Наше социальное сознание объединяет нас, как будто мы являемся единым разумом, но также защищает от тех, у кого мы не допускаем наличия рассудка.