Мысли, которые нас выбирают. Почему одних захватывает безумие, а других вдохновение

Сверхчувствительный к определенным звукам, Качинский не смог выйти из того состояния, в какое его вверг шум пролетающего самолета. То, что другой человек посчитал бы простым напоминанием об оставленной городской жизни, Качинский ощущал невыносимым. Его мания преследования, смешанная с чувством чрезвычайной собственной значимости усиливалась. По возвращении в Иллинойс шум от двигателей самолета стал лишь малой частью отталкивающей окружающей среды и был почти заглушен шумом от автомобилей, гудками мусоровозов и грохотом железнодорожных составов. Этот скрежет, грохот, рев и вой ворвались в обитель тишины и уединения, созданную Качинским.

«Под тишиной я не подразумеваю исключение всех звуков, но только рукотворных звуков. Большинство звуков природы успокаивают. Есть несколько исключений, например гром и крик ворона, но они прекрасны, и я радуюсь, когда их слышу. Но шум самолета – это оскорбление, пощечина. Это признак зла в современном обществе… и где же сегодня можно услышать тишину? Нигде – даже здесь, в горах». Шум самолетов над головой доказывал, что от современного мира невозможно спастись, нельзя уйти от унижений и оскорблений общества. Технологии коснулись всего на свете, даже дикой местности. Качинскому лишь изредка удавалось спаститсь от собственного, бурно реагирующего на все это разума.

Позднее, в том же году, Качинский смог подавить гнев, вызванный болезненной чувствительностью к звукам, и отправился в окрестные леса в поисках по-настоящему дикой природы. Но даже там шум настигал его. После одного звукового удара, увенчавшего целый час беспрерывного шума летающих над головой самолетов, ярость проснулась с новой силой.

«Для меня все вокруг испортилось… Я буду разрабатывать план мести. Я был здесь так счастлив. Я собирался остаться здесь, в лесах, намного дольше. Неужели нет места, где человек мог бы бродить в одиночестве, обрести мир и покой?»

Весьма обоснованная просьба, если рассматривать ее отдельно от насилия, в которую она, в конце концов, обернулась. Однако, вместо того чтобы писать поэмы или эссе в знак протеста, Качинский делал бомбы и рассылал их невинным жертвам, которые, на его взгляд, участвовали в разрушении мира природы технологиями.

Как считал Качинский, крушение иллюзий началось у него в последний год учебы в Гарварде. Хотя, пока он не переехал в Монтану и не прочитал книгу Жака Эллюля «Техническая система», ужасная цель не оформилась в его голове. Качинскому казалось, что Эллюль облек в слова все, о чем он думал и что чувствовал. «Честная правда, – говорил Качинский, – заключается в том, что я не ориентирован на политику. Я бы очень хотел просто жить в лесу. Если никто не будет прорубать здесь дороги, вырезать деревья и производить шум своими вертолетами и снегоходами, я буду просто жить здесь, а остальной мир пусть позаботится о себе сам».

Мест Качинского начался с простой шалости, но быстро переросла в чудовищное насилие. Он писал о том, что собирается насыпать сахар в газовые баллоны снегоходов, но вскоре план стал более мрачным. Качинский фантазировал о том, как он станет снайпером и, скрываясь в лесу, будет отстреливать мотолюбителей.

Со временем Качинский решил, что атаки на отдельных людей не помогут ему достигнуть цели. Постепенно он разработал более действенную схему, собираясь нанести удары по тем, кого считал агентами технологической чумы. «Если технологическая цивилизация – многоголовый змей, то мотолюбители, водители внедорожников и другие незваные гости лесов – только кончики его щупалец». Качинский хотел поразить монстра в самое сердце.

В ярости Качинского не было ничего нового. В старших классах школы и в колледже у него бывали приступы неконтролируемого гнева, который усиливался из-за невозможности открытого выражения: «Однако я никогда не пытался претворить какие-либо фантазии в действия, потому что был во власти условностей, не мог не повиноваться и выступать против авторитета. Чтобы быть более точным, я не мог совершить преступление из мести, даже относительно мелкое преступление, потому что я так боялся быть пойманным и наказанным, что страх намного превышал реальную опасность быть пойманным».