Мысли о войне

В силу необходимости наша роль по отношению к России свелась к старанию, соблюдая полную союзническую верность, сдерживать пыл Австро-Венгрии, что мы неоднократно с успехом и делали в эпоху кризиса на Балканах, а также – к попытке поставить себя так в Петербурге, чтобы наше посредничество, в случае его необходимости, не встретило там сопротивления.

В этом направлении и было составлено известное Потсдамское соглашение от 4 ноября 1910 г. Подобно нашим позднейшим переговорам с Англией, мы имели в виду и здесь, в связи с установлением обоюдного политического понимания, в целях создания добрососедских отношений, прийти также к примирению практических интересов в отдельных конкретных случаях. Но Франция и Англия сделали все возможное, чтобы парализовать осуществление уже вполне подготовленного договора. Полные изумления комментарии французской и английской прессы по поводу Потсдамского свидания обнаружили слишком явное неудовольствие официальных сфер обеих стран по отношению ко всякому шагу, который мог бы изменить их взаимоотношения с союзником и другом, вследствие улучшения его отношения к Германии. Россия вновь приняла холодно-равнодушный тон. От письменного закрепления Потсдамского соглашения по политическим вопросам уклонились под предлогом, что совершенно достаточно простого слова царя. Это – то же самое явление, которое затем повторилось, когда Англия задержала и затруднила своим вмешательством наши объяснения с Францией по поводу Марокко.

При всем том личные отношения между обоими правительствами стали лучше, что, впрочем, не имело решающего значения в вопросах высшей политики. Царь постоянно выказывал мне знаки своего личного, доверия, неоднократно уверял меня, что всегда и везде готов использовать свой авторитет в пользу мира, а с г. Сазоновым до зимы 1913–1914 г. меня персонально связывали дружеские отношения. Впрочем, царь был слабоволен и непостоянен, а г. Сазонов обладал характером раздражительным и весьма склонным к подозрительности. Полного доверия заслуживали, по моему мнению, личные свойства председателя совета министров графа Коковцева, и еще в настоящее время я уверен в том, что русская политика в 1914 г. пошла бы по другому направлению, если бы он пользовался бòльшим влиянием и оставался бы в течение более продолжительного времени у кормила правления.

Насколько склонен был г. Сазонов к малообоснованной возбудимости, обнаружилось осенью 1913 г. Еще в июле император сговорился в моем присутствии с царем и королем Англии относительно плана устройства, согласно желанию самой Турции, немецкой военной миссии в Константинополе, и ни тот, ни другой монарх ничего не имели против этого. Напротив, в этом видели лишь возобновление прежней военной миссии Годьц-Паши, что и считали вполне естественным. Однако Сазонову, с которым я беседовал в Берлине на его обратном пути из Парижа, то обстоятельство, что я не обсудил с ним это предположение, дало повод к подозрению, будто я хотел его обойти. Об этом, конечно, не могло быть и речи. Я имел основание считать, что г. Сазонов уже осведомлен о происшедшем, и у меня не было повода делать предметом политической беседы вопрос, приближавшийся уже к своему завершению. Г. Сазонов, однако, стал бить тревогу в печати и пытался этот вопрос передвинуть в область высшей политики. Мне удалось, путем личных переговоров с графом Коковцевым, который вскоре после того проездом был в Берлине, и путем исполнения его желания, чтобы глава миссии по-прежнему не был облечен функциями активного командования, наладить дело так, что царь определенно выразил графу Пурталесу свое удовлетворение по поводу устранения инцидента. Подозрительность Сазонова в данном случае плохо согласовалась с его собственной молчаливостью в Балтийском порте относительно балканских событий, развертывавшихся по его инициативе.