Мысы Ледовитого напоминают

В своих трудах Словцов был страстен до грубости, так что высмеивать его легко. Куда сложнее вникнуть в его доводы. Мне известен лишь один его критик, это архивист конца XIX века Николай Оглоблин (остальные уничижают Словцова, не читая). Он, высмеяв действительно смешные доводы Словцова, коснулся и двух серьёзных — что «Анадырь» Дежнёва это Чаун и что его «Нос» это мыс Шелагский. Возразить по существу Оглоблин не смог и даже (к его чести) не стал пытаться, но и их отверг. Увы, обратная эвристика взяла над ним верх: то, что противоречит аксиоме, не могло быть для него верным.

По первому доводу он ограничился забавной репликой, которая ничуть не лучше высмеянных им реплик словцовских:

«Но Чаун такая небольшая речка в сравнении с рекой Анадыром, да и реку Анадыр так хорошо узнали русские со времён открытия её Дежнёвым, что смешения тут не могло быть» [Оглоблин, с. 35–36].

Положим, могло, и бывало даже в годы Оглоблина [Бурыкин, с. 254], но суть не в этом. Суть в том, что Словцов писал про путаницу, имевшую место до открытия Анадыря. Она в самом деле была общей [Белов, 1948; 1973], и её в дни Оглоблина давно пора было описать, а не отрицать. Ныне никто не спорит, что слово «Анадырь» означало в дежнёвские годы две реки; но все молчат об этом. А Дежнёв был послан именно на Анадырь-Чаун и зимовал именно на нём. На самом Анадыре Дежнёв тоже был, однако все свидетельства об этом относятся к началу 1650 года и позже, и ни одно не касается выхода из него в море.

Второй довод (сходство мысов Шелагского и описанного Дежнёвым) Оглоблин назвал более серьёзным, сходство признал и заключил вот что:

«Сходство… конечно, дело возможное, но отсюда никак не следует, что Дежнёв не мог быть у Чукотского носа» (там же, с. 36).

Конечно, не следует, но речь-то о другом: показать надо, что Дежнёв там был. А если единственный описанный им объект похож на тот мыс, что вблизи Чауна, то зачем вообще говорить о походе вокруг Чукотки? Ведь конкретных сходств «Носа» с восточным мысом Азии нет, и сам Оглоблин их не привел. Вместо этого он ушёл на почву, казалось бы, более для него твёрдую:

«Если даже предположить, что именно мыс Шелагский есть Большой Каменный, по Дежнёву, — тогда будет странно, что такое небольшое расстояние от реки Колыма до мыса Шелагского (около 350 верст) проходилось Дежнёвым… ровно три месяца! 350 верст даже слабый коч Дежнёва мог при благоприятной погоде пройти в 5–10 дней, если даже не меньше. Дежнёву же погода именно благоприятствовала до Чукотского носа и переменилась к худшему только за носом, уже в конце сентября и позже. Очевидно, это возражение Словцова не выдерживает критики.»

Конечно, такая медленность плавания при удачной погоде была бы странной, но ведь странность — ещё не опровержение, да и нет этой странности у Дежнёва. Во-первых, он нигде не утверждал, что все три месяца плыл, причём на восток. Наказ, напомню, он имел в Чаунскую губу, где, видимо, и провел лето. Во-вторых, нигде не сказал, что общая катастрофа случилась у Носа — там только разбился один коч, и люди были спасены. В-третьих, об удачной погоде тоже ни слова — её позже додумали толкователи, чтобы объяснить чудесное молниеносное перемещение Дежнёва. И, в-четвертых, «возражение Словцова не выдерживает критики» лишь в случае, если поместить Нос в Берингов пролив — туда, где Словцов его видеть как раз отказывался.

Словом, Оглоблин показал лишь противоречие довода Словцова общепринятой аксиоме, в чем увидал опровержение — но не аксиомы (ее он не проверял), а довода Словцова. Типичная обратная эвристика. Она же заставила Оглоблина, честного исследователя архивов, в упор не увидеть главного свидетельства Стадухина (хотя оно целиком повторено в отписке Семёнова-Дежнёва): от места прошлогодней общей катастрофы кочей Стадухин вернулся на Колыму столь быстро, что оно не могло быть далеко от Чаунской губы.