Мысы Ледовитого напоминают

— А потом позавтракаем. Свежей отбивной.

— И сладкий-сладкий чай.

Помнится, так и сделали. Поспали и снова за еду. Потом была жаркая баня. Впрочем, Толль как немец предпочитает ванну. И в следующую поездку взял тоже немца — Фридриха Зееберга. С ним этим летом и на Беннета ушёл.

Фридрих Звобврг в кают-компании «Зари»

А ведь здоровьем Фридрих Георгиевич куда слабее других. Из экскурсий еле живой приходил. Осенью, помнится, даже ногу стал волочить.

Полярники уходят с «Зари» в экскурсию.

Средний, в фуражке, наш герой

Взял бы, конечно, барон лейтенанта, да нельзя было: и так офицеров на вахту нехватало отчаянно. Вот поэтому лейтенант плывёт сейчас с ледяным пузырём на лбу в тёплой каюте по великой и спокойной Лене, плывёт вместо Фридриха. А тот, надо думать, бредёт сейчас, волоча ногу, средь обледенелых скал Беннета. Кому, как не ему, лейтенанту, сам Бог велит теперь спасать бедствующих?

Пристрастил барон офицеров работать на науку, собирать научный материал. Приучил: едва отколешь образец, сразу — молоток в портупею, на обломок этикетку, в блокнот запись. Ничего на память, ни с чем не медлить, как в вахтенном журнале.

Лейтенант, придирчивый к матросам, с собаками был и вовсе строг, а диких зверей и птиц поначалу видел лишь через прорезь своего винчестера. В поездке с Толлем он впервые полюбил эту лающую и скулящую братию и под конец даже сам просил начальника не убивать больных собак, а класть их на нарту — авось отлежатся. В толстых же усатых моржей прямо-таки влюбился и на мушку не брал уже никогда[154].

Впрочем, на Беннете было бы не до любви. Пришлось бы есть и собак, и, если повезёт, моржей. Сейчас там полярная ночь, третья подряд зимовка. Даже на «Заре», где тёплая (+6 градусов Цельсия) каюта, вкусная еда, чистое бельё, лаборатория, интересные книги, друзья, — и то это было бы уже тяжело. Когда слушали в кают-компании фонограф, голос певицы щемил нутро аж до слез — сколько же можно жить без женщин? А те четверо — на холоду, на жиро-мясной диэте, с видом на цынгу.

Ждёт ли лейтенанта Соня? Три с лишним года назад они бродили белыми ночами по Петербургу, затем он отбыл в тропический рейс, но судьба снова свела их — его вызвали телеграммой в рейс полярный. Тогда-то они и порешили быть вместе. Он был молод и строен, в чёрном с золотом мундире, при кортике, с аккуратной бородкой. Кто бы мог подумать, что она вырастет в этот боярский веник? (В Якутске надо её сбрить.) Что он приедет с распухшими от ревматизма суставами и гнилыми от цынги зубами?

Соня честно ждёт и пишет ему, но выдержит ли она, если лейтенант уйдёт опять на год? На Беннета? Без особой надежды вернуться живым?

* * *

К Якутску лейтенант оправился, а к Усть-Куту (где с парохода пересели в ямские сани) был здоров. И вот под конец морозного ноябрьского дня, когда кони, чуя отдых, лихо вынесли сани из таёжного полусумрака в белоснежный простор, он впервые увидал впереди, в долине, Иркутск и реку своей судьбы — Ангару, свою раскрытую могилу. Бескрайней — вправо и влево — чёрной полыньёй она мрачно рассекает снежно-таёжную даль и дугой огибает с дальней стороны город.

Весело мчат кони, весело поблескивает Иркутск золотыми крестами и маковками тридцати трёх церквей. Пологий спуск бежит к предместью, к реке Ушаковке. Ямщик придерживает коней, а лейтенант из косматой своей шапки высматривает вдали, за Ангарой, на левом её берегу, вокзал. Он где-то у едва видной отсюда колокольни. Тоже вон маковка с крестом. Там поезда до Питера, четвёртый год как ходят.

И не дано лейтенанту знать про другие над городом кресты-вехи.

Справа впереди, на розовом фоне морозного вечернего неба пятиглавая громада кафедрального собора, он царит над площадью графа Сперанского. Через площадь — маленькая Тихвинская церковь, а рядом с ней банк — через три месяца брать в нём наличные, платить за санный поезд на Якутск — Верхоянск — Усть-Янск, барона Толля искать. Спустя ещё год снова идти через площадь, в архиерейский дом, что при Богоявленском соборе (вон он, собор, правей кафедрального); за разрешением на свершение брака в дни великого поста. И через неделю вести под венец Соню, чтоб снова ждала его, но уже как жена, с войны японской. Вон и церковь, где повенчаются — Михайло-Архангельская: белеют на фоне чёрной воды барабан храма и невысокая массивная колокольня, сияют кресты и главка. А как раз за церковью, через Ангару — вокзал, замерцал в ранних сумерках первыми огоньками.

Ехать там ещё не раз. На днях в Питер, через три месяца обратно. Год спустя — на восток, до Порт-Артура. Будут надежды, героизм, потеря друзей, горечь поражения, госпиталь, плен. Через 8 лет придётся проехать здесь из Владивостока в Петербург по вызову морского министра. Выйдет из вагона уже не лейтенант, а капитан второго ранга, и увидит — вон она, Михайло-Архангельская, прямо за рекой. Справа от неё едва будет поблескивать крестик реформатской кирки, а меж ними прятаться средь домов бревенчатая гостиница «Метрополь», где провели они свою первую ночь.

Ещё через 8 лет проехать тут из Японии в Омск — Россию спасать.