Они разделены двадцатью месяцами. Отчёт, посланный в Академию наук, написан в марте 1904 года в Иркутске. Тридцатилетний Колчак был героем дня, за спиной у него — ледовый подвиг, впереди — подвиги военные, а сейчас он женится. Несмотря на краткую деловитость, отчёт не мог скрыть состояния автора — повсюду «я», почти нигде не встретишь «мы». Конечно, всем участникам сделаны должные комплименты, но душой и мозгом похода выступает один лейтенант. Даже натуралист Оленин, оказывается, исследовал животных и растения островов по инструкции лейтенанта, биологии не знавшего.
В оправдание героя замечу, что, во-первых, отчёты обычно так и писались (отчасти и Толлем), а во-вторых, исключительность похода действительно располагала к позе; и Бегичев, вспоминая поход уже в зрелые годы, тоже любовался собой и порой даже ставил себя впереди Колчака.
А доклад Колчака Географическому обществу написан в ноябре 1905 в Петербурге. Позади злосчастная война, командование миноносцем и опять, как на «Лене», тяжёлая болезнь (воспаление лёгких); боевая удача (взорван крейсер «Такосадо» — едва ли не главный успех русских за всю кампанию); сухопутная война (командовал, еле ходя на ревматических ногах, батареей морских орудий), награда (георгиевская сабля) и горечь капитуляции; плен и возвращение в Россию. Комиссия признала Колчака, по его словам, «совершенным инвалидом», и послала лечиться на водах. А вот теперь — бунтующий Петербург, где железные дороги встали и даже министры к царю в Петергоф ездят не поездом по царской ветке, а морем. И автор перед нами несколько иной. Назойливое «я» в большинстве мест уступило у него скромному «мы», но главное — автор наконец-то, кажется, всерьёз задумался над тем, почему погиб барон Толль.
Конечно, он думал об этом и прежде, и даже как бы оправдывался, объясняя, почему, спеша покинуть остров, не обследовал его досконально:
«Я решил оставить Беннетт при первой возможности, считая дальнейшие поиски не оправдывающими риска позднего возвращения на Котельный»[178].
Но теперь вопросы вставали целым строем. Почему партия Толля погибла так нелепо? Что помешало им дождаться хотя бы восхода солнца в феврале? Нехватка пищи? Но почему это выяснилось в конце октября, а не в конце августа?[179] Ведь уже в конце августа охотиться там не на кого. Летом там полно дичи, а с Толлем была пара искусных охотников: тунгус (эвенк) Омук (в крещении Николай Протодьяконов) и якут Чичаг (в крещении Василий Горохов).
Спасатели были уверены, что Толль, если не утонул в пути, сможет перезимовать на острове. И вдруг этот нелепый уход во тьму, в «ледяные болота» дантова ада.
Шансов на спасение, в сущности, не было никаких, ибо полынью в это время нельзя ни перейти, ни переплыть. На докладе в Иркутске Колчак разъяснял:
«В это время термометр показывает 40 градусов ниже нуля, или ещё ниже. Вода на поверхности превращается в ледяную гущу, кашу, двигаться в которой невозможно… Надо знать, что человек, сидящий в байдаре, должен напряжённо поддерживать равновесие, делая движение лишь веслом. Судьба людей в байдаре, таким образом, очевидна».
В официальном отчёте Академии, написанном тогда же, эта тема отсутствует, зато в петербургском докладе Колчак к ней вернулся:
«Представить себе трагический исход… нетрудно. Гораздо сложнее представляется вопрос о причинах, заставивший барона Толля уйти с Беннетта при таких обстоятельствах».
Вот-вот! Гораздо сложнее. Прямо подошёл к теме. Увы, тема оказалась для него сложна слишком, здесь нужен был вдумчивый советник, а его не было, и далее у Колчака следует только то, что мы уже знаем — про беспечность при летней охоте.
Об этом говорили и плывя в вельботе, и тесно сидя у очага в брусневской поварне, и в письмах в Петербург. Под вой снежной бури за окошком (как успели проскочить до Новой Сибири!) слушали размышления Бруснева — мол, вероятно, встретив на острове стадо оленей, люди надеялись именно на них. Но олени,
«напуганные прибытием туда партии барона Толля, ушли оттуда на лёд в октябре месяце, иначе было бы непонятно, каким образом промышленники, бывшие с бароном Толлем, не добыли мяса».