Мысы Ледовитого напоминают

Бирон задумал и в январе 1740 года построил между Зимним дворцом и Адмиралтейством знаменитый «Ледяной дом», а Волынский осмелился именно там учинить шуточную свадьбу шута и шутихи. Свадьбу сыграли в феврале, развеселив государыню несказанно (новобрачные едва не замерзли насмерть).

Бирон как бы отходил на задний план дворцовой жизни, и это само вышло за рамки, но Волынский совершил ещё две наглости — избил поэта Василия Тредиаковского во дворце императрицы (притом в помещении, где Бирон принимал просителей); что ещё хуже, в письме Анне он упрекнул её саму в плохом управлении. В марте она запретила Волынскому приезжать ко двору.

Как раз в последние дни службы во главе Кабинета, уже без права ехать ко двору, но ещё на что-то надеясь, Волынский готовил проект указа о прекращении работ «северных отрядов» [П-3, с. 42]. Эта, третья, попытка запрета была пресечена его арестом. Для Бирона настал момент действовать решительно.

В апреле Волынский был арестован — сперва за «мелочи» (избиение просителя, мелкие растраты). Когда после допросов он потерял свою обычную самоуверенность, Бирон и Остерман предъявили ему дело о государственной измене и даже заговоре, совершенно ложное, но имевшее успех. Анна противилась, но слабо (ей оставалось жить 4 месяца, и она быстро слабела), а когда Бирон сказал «либо он, либо я», сдалась. Участь Волынского была решена окончательно, когда Анна узнала от его близких, сказавших под пыткой, что тот говорил: «государыня у нас дура». После этого она разрешила пытать его самого, и, хотя «пытки не дали никаких реальных доказательств государственного заговора» [П-3, с. 44], в июле Волынский, после «суда» (среди «судей» был и Головин, явно ненавидевший подсудимого), был очень жестоко (даже по тем временам) казнён.

Участие Соймонова в «измене» сочли малым, казнить не стали, но кнутом выпороли и сослали в тот же самый Охотск. Туда, однако, он не доехал, ибо в октябре Анна Иоанновна умерла, и к власти пришла отнюдь не злая (но, увы, тоже неумная) Анна Леопольдовна и вернула многих сосланных. Бирон был без пыток и порки сослан в Березов, а Остерман, наоборот, достиг вершины власти (стал генерал-адмиралом, на корабле не побывав), а экспедиция достигла своих главных свершений: то были плавания в Тихом океане, описание внутренней Чукотки и открытие мыса Челюскин[106]. Требовать отчета в тратах было некому.

Но беспечную Анну Леопольдовну через год низверг очередной переворот (о нём Остерман тщетно её предупреждал). С приходом Елизаветы её давний противник Остерман оказался в тюрьме, а без него и Бирона экспедиция была обречена. Она ещё продолжалась, но лишь пока властям было не до нее.

Елизавета вернула из ссылки всех сподвижников её отца, и один из них, Писарев, едва доехав до Петербурга, подал ей новый рапорт, где ВСЭ выставлена как преступная затея [Покровский, 1941, с. 367–371]. Головин сразу подал в отставку по болезни, и АК поспешила экспедицию закрыть. Тут-то только и вспомнили о голоде в Сибири, хотя он свирепствовал с 1739 года [Мыглан, с. 42].

Естественно, о выдаче наград, положенных героям, в те дни никто даже не заикнулся. Лишь через 6 лет, когда страсти улеглись, некоторые из тихоокеанских участников получили внеочередные чины и денежные премии «за претерпение многих и неслыханных нужд» (слова из указа Елизаветы) [Ваксель, 1940, с. 137]. Участники ДКО не получили и этого, что всё же странно.

9. Участь местного населения

Когда «Якуцк» погиб, а «Иркуцк» был покинут во льдах (см. Прилож. 4), их командиры (братья Лаптевы) продолжили опись посредством береговых поездок в нартах — так требовала инструкция Адмиралтейства. Написать инструкцию было легко, а вот выполнить — крайне трудно. Моряки не имели ни нарт, ни собак, ни опыта езды. Нарты (а поначалу и каюров) приходилось нанимать, но возникали трудности, не всегда преодолимые. Часто приводят случай с Челюскиным.

В начале 1737 года он составил отчет о событиях прошлого года, нанял собачью упряжку с каюром и отправил в ней солдата с отчетом в Якутск, к Берингу. Затем решил (вполне справедливо) ехать в Якутск сам, но русский служилый, сборщик ясака, запретил местным жителям давать ему нарты и собак. Челюскин ждал лета, чтобы плыть в лодке, и Беринга в Якутске уже не застал.

Принято поносить сборщика как самодура, и мне это казалось убедительным, пока не выяснилось, сколь прав был Бэр, говоря о чрезмерном «отягощении туземцев транспортами». Так что сборщик, если он радел о сохранении платежеспособности населения, поступил самым разумным образом — позволил Челюскину взять одну упряжку для доставки срочного донесения, но и только.