Н. С. Мордвинов – адмирал и государственный деятель

Оказалось, что этот период жизни Николая Семёновича в архивах практически не отображен. Поэтому я посчитал, что самым убедительным и достоверным источником являются воспоминания дочери адмирала Натальи Николаевны:

«В 1840 году, зимою, у отца в кабинете был какой-то господин; когда он уходил, отец встал и хотел проводить его, как обыкновенно это делал, но почувствовал себя нехорошо, не пошел и хотел опять сесть в кресло, но, упав мимо него, закричал, и матушка вбежала. Его подняли и перенесли в спальню на постель, послав за докторами, Арендтом421 и Жалем. Долго он был болен, и хотя нога от ушиба совершенно поправилась, но сам он стал слабеть, постепенно лишался зрения, голоса и свободного движения пальцев, так что с трудом мог держать перо в руке, чтобы писать; ходил уже не так скоро и бодро, как прежде. Все это доказывало, что с ним, вероятно, был легкий нервный удар.

Перемена его здоровья сильно подействовала на матушку; она три года сряду занемогала нервическою горячкою, и отца моего это очень тревожило; последняя болезнь ее обратилась в marasme (изнурительную сухотку) и продолжалась несколько месяцев.

Матушка прежде мне часто говорила, чтобы в опасных болезнях не оставлять ее без причастия; видя слабое ее положение, мы послали пригласить духовника ее, пастора Лоу, приехать с причастием, что очень ее обрадовало, и она с большим чувством приняла святые тайны. Это было за неделю до ее кончины.

При чрезвычайной слабости она до последнего дня выходила в другие комнаты и лежала на диване, более в забытьи, а приходя в себя, с особенным умилением часто повторяла: Sweet Jesus!.. (Иисусе сладчайший!..)

В последний вечер сильно склонял ее сон; мы довели ее до кровати; она была уже с закрытыми глазами. Когда отец подошел к ней и взял поцеловать ее руку, чтобы проститься с нею, то заметил, что рука ее очень опухла; он заплакал, поняв, что последний час ее наступил. Всю ночь мы не отходили от нее, и в 4 часа утра она скончалась 16-го августа 1843 года.

По кончине матушки обряды совершались по православному: читали Псалтырь, служил каждый день панихиды русский священник, а потом, при выносе, был английский пастор и провожал до церкви, где встретил пастор немецкий, и после отпевания оба пастора провожали до кладбища.

Отец мой еще при жизни матушки хлопотал о приобретении в Сергиевской пустыне на кладбище двух мест, но как в то время там не были отводимы места для иностранцев и митрополит не дозволял, то она сама назначила похоронить ее на кладбище в Мартышкине, в версте от нашей приморской дачи. Там много уже было положено англичан, ей знакомых, и она пожелала туда же. Место это мы украсили лучшими деревьями с нашей дачи, около могилы развели цветники, а на другое лето поставили памятник.

Отец мой после матушки жил полтора года, ужасно грустил, но был кроток, как ангел, со всеми нежен и ласков; часто я видела, как слезы катились по лицу его; трогательны были тихая его печаль и смирение. Последнюю зиму он, видимо, чрезвычайно слабел, не выезжал, не гулял и не ходил по комнате; только после обеда и отдыха раз в день он обходил кругом комнат; мы его поддерживали, и когда доходил он до зала, где все сидели, то садился на диване; пред ним ставили столик и питье. Тогда для него заводили орган, который играл целый вечер. Он очень любил музыку; слух его и особенно память сохранились до последних дней его жизни. Он даже помнил способности и недостатки всех ему знакомых людей.

За несколько дней до его кончины все мы, по обыкновению, сидели в зале, и он тут же; вдруг ему сделалось дурно; мы бросились развязывать ему галстук и платье, почти на руках перенесли его в спальню и положили на кровать. Послали за доктором, который, приехав, осмотрел его и сказал, что это уже последние дни его жизни. На другой день он не хотел остаться в кровати и лежал одетый на диване. Так продолжалось три дня.

Наступил праздник Благовещения; мы предложили ему приобщиться святых тайн, чему он очень обрадовался, приказал одеть себя прилично, и как в это время шла служба в церкви, то послали карету за нашим духовником, который приехал в полном облачении со святыми дарами. Отец мой в ожидании сидел на диване. При входе священника он встал (мы его поддерживали), приобщился он стоя.

С 28-го числа он уже не вставал с кровати, и жизнь его угасала постепенно, без страданий. Все дети его и внуки окружали его неотлучно; хотя он не говорил уже и не просил ничего, не открывал глаз последние два дня, но когда мы давали ему с чайной ложечки питье, то он пожимал руку в знак, что он чувствовал до последней минуты. Тихая и покойная смерть праведника поразила всех нас; при всей скорби утешительно для каждого близкого видеть такую христианскую кончину. Она осталась для нас незабвенною. В два часа пополуночи он скончался 30-го марта 1845 года.