На Алжир никто не летит

Я зачем-то пытался что-то сказать, но чувствовал, что словами не выйдет.

— А ну-ка, чё тут у вас? О! Дай-ка сюда!

Димон безропотно протянул Кирюхе только что заботливо сделанные дороги, тот мгновенно убрал их двуединым ноздревым движением. Стоял, втягивал в себя остатки, играя ноздрями, играя разинутой пастью, скаля зубы, как для какого-то упражнения. Опять мобила, Кирюха, не прерывая процесса, поднес его к голове.

Дверь так и оставалась открытой. Холода я не чувствовал.

— …походу, мне придется идти базарить, — закончил разговор Кирюха и сложил трубу. Подошел к открытой двери, перегнулся к Димону ненадолго.

— …понятно, — расслышал я Димона.

Рассосалось?

Похоже. Где-то глубоко внутри стало легко, спинному мозгу полегчало, что ли. Кирюха вразвалку шел к своей машине.

Мы медленно выбирались из снегов, та машина тоже медленно уезжала в другую сторону.

Димон вдруг захохотал.

— Видали? — и он извлек маленький, завязанный узелком пакетик, в котором еще оставался порошок. — Нормально я сныкал!

…Да, «Медный всадник».

А если бы тогда не рассосалось да налетели бы еще «цветные» (здесь я услышал это слово), как карающий меч в последнем акте, выволокли через окно, — и были бы мне и мусора и нары. Я-то ничего не делал, просто сидел, обсаженный, но эти ребята посмотрят!

— Это завсегда хорошо, какого-нибудь левого пассажира вписать! — объяснял мне потом один эксперт. Не знаю, почему это хорошо, ему виднее…

Прикурил я тогда…

И я пришел-таки в ум, сказав себе самому: «Хватит!»

Димон звонил еще пару раз, я упорно отбрехивался, придав отбрехиваниям равнодушную, ленивую интонацию. Отступать мне было некуда.

Димон перестал звонить. А потом я удалил его телефон. Чужая жизнь закончилась.

…Через несколько месяцев, когда я уже и думать забыл, Димон позвонил мне, опять из дурки. Он был весел, звонил просто так. Я односложно отвечал…

А они, может, и хату мою пробивали. А что? Живет один, на спидах. Связался с такими, как они, — совсем, значит, без мозгов. Чем не тема? Ведь для лоха и жизнь плоха. Вряд ли, но с них станется. Таких друзей, как говорится… В музей.

Но как же спиды? Признаюсь, до сих пор я был не в полной мере откровенен с вами. Дело в том, что я время от времени подгонял порошок моему другу-искусителю — помните его? Я ездил к нему, постепенно отвыкая бояться, бывало, и он ко мне, и вместе мы прекрасно проводили три дня и три ночи. Порошок у меня водился, я почти всегда мог подогреть, и он в качестве ответной услуги напрямую свел меня с человеком, у которого брал сам. Тем меньше я стал нуждаться в Димоне, лишь по инерции болтаясь с ним, а после того случая и вовсе с ним порвал. Так у меня появился канал с минимумом экстрима. Просто отдавай деньги и получай пакетики, не грея черт-те кого, просаживая на них половину. Мечта. И я претворял мечту в жизнь…

Пакетики. Развлекайся — не хочу, вплоть до эпилептического припадка, если его не успеет опередить гипертонический криз, хотя одно другому, наверное, не помеха.

К тому времени (не знаю, сколько его прошло, я в буквальном смысле потерял ему счет) я уже выглядел по-другому. Был пузат, а стал строен как кипарис, рубашка висела как на вешалке, и аскетизированная, глазастая физиономия, казалось, даже слегка просвечивала, как, бывает, сырая картошка. Тем сильнее выигрывали на ее фоне пылающие прыщи, ранее едва заметные, вместе с появившимися новыми. И вертикальная ярко-красная отметина обозначилась аккурат промеж бровей. Еще такая же, здоровая — практически ровный треугольник — появилась на правой скуле. «Интересно, сколько я сейчас вешу?» — иногда спрашивал я себя, стоя у зеркала, постукивая ладошками по вогнутым тверденьким бокам.

— Паршиво выглядишь, братан, — говорил я зеркалу.

Спиды были уже давно не те. Экстатический экспириенс давно закончился. Я просто хорошо себя чувствовал, был бодр, подвижен, «позитивно настроен». Все это, конечно, недурственно, но это был не кайф. Какая-то помесь антидепрессантов с ноотропами. А мне нужен был кайф. То же, что я сейчас вдыхаю, не стоит того, чтобы ради него рисковать и свободой и жизнью.

Но что-то мешало мне просто бросить вдыхаемое ко всем чертям. Хотя я знал, что потерянного скоростного рая уже не вернуть. Я продолжал делать дороги. Может быть, для того, чтобы хотя бы на полминуты вспомнить, как оно было, а может даже, на полсекунды и поверить, что все еще есть.

Я просто бесцельно марафонил, один. Звать никого уже не хотелось. Да и двигало не шибко. Первые сутки было нормально, как я уже говорил, а на вторые-третьи я постепенно уходил далеко-далеко: пребывая между снами и реальностью, я говорил сам с собой, с людьми, которых когда-то знал, был неизвестно где; глухой ночью или при свете дня, когда садилось солнце или только показывалось, в любое время — я его не различал.

Если совсем уж залипал, догонялся, помогало. Если крыла чернуха, тоже догонялся, тоже помогало. И, после смены, отключался.