На арене со львами

Морган не нашел, что ответить. Он не знал, что именно известно Данну о Кэти и Ханте и насколько Кэти хотела бы посвящать его в свою жизнь. Затем он сообразил, что скрывать это не имеет смысла — Данн сразу все поймет, едва они приедут.

— Не более, чем можно было бы ожидать,— сказал он.

Данн только плотнее сжал губы, и Морган не мог решить, открыл он ему что-то новое или же нет. Все зависит от того, думал он, попал ли Данн хоть раз в раскаленное кольцо внимания Кэти — не как политический босс, а как мужчина.

Но интерес к Кэти все-таки не шел ни в какое сравнение с тем, как пресса и телевидение по всей стране начали «подавать» Ханта Андерсона по мере того, как работа комиссии продолжалась. От заседания к заседанию Андерсон готовил завершающий удар — тот миг, когда в ходе расследования будет назван Поль Хинмен. И тут, как позже узнал Морган, вклад Кэти (чей опыт политической жены непрерывно приумножался) был особенно велик. Каждый день, сосредоточенно вслушиваясь в однообразный перечень мрачных фактов, она научилась оценивать форму их изложения, став символическим воплощением публики, и на ней Андерсон мог проверять воздействие новых идей и приемов. Теперь они имели обыкновение каждый вечер подробно обсуждать события дня и оценивать, чего он добился, с позиции публики, среди которой сидела она. Далее они обсуждали, какой стратегический маневр применить на очередном заседании и общее положение дел. Эти их ежевечерние конференции — на которых порой присутствовал Морган, порой — Мэтт или Адам, а порой и все трое, но говорили только Хант и Кэти — вошли в обычай. Кэти замечала пробелы и противоречия в показаниях не только благодаря своему опыту, но и потому, что, слушая, ставила себя на место непосвященных.

— Они слишком отвлеченно представляют себе условия работы и жизни этих бедняков,— сказала она как-то вечером за ужином в ресторане «Эмиссар», когда расследование приближалось к решающему этапу.— Само собой, материалы Спрока и Берджера заносятся в протокол, но необходимо нагляднее, выразительнее показать всю эту вонь, всю эту грязь и все то, что рабочие чувствуют после целого дня нечеловеческого труда, собирая фасоль, или кукурузу, или еще что-нибудь, глядя по обстоятельствам.

В результате Хант решил вызвать самих сезонников и артельщиков гораздо раньше, чем предполагал поначалу. Он посоветовался с Адамом Локлиром, и тот мгновенно представил нужных свидетелей — в том числе индейца навахо Фреда Тедиби, чей рассказ о том, как соблюдаются закон и порядок в маленьких городках юго-запада, произвел на Моргана огромное впечатление.

— У фермера, на которого мы там работали, был барак, ну, какие строились во время второй мировой войны. Барак этот разгорожен на клетушки — вот как от этого стола до стены, а нас шестеро: жена, я сам, старшая дочка и трое мальчишек. А уборная одна на всех. Одна-единственная — для мужчин, для женщин и для детей.

— Сколько всего рабочих там жило?

— Человек двадцать пять — тридцать. Некоторым так тошно становилось, что они спешили унести ноги.

— Фермер этот чем промышляет?

— Маис продает. А там такие метелочки, которые надо рвать вручную. Потом из них веники делают. В тот раз я поехал в город позвонить родным в Голлап и, когда заказал разговор, вышел и сел в пикап, а тут вижу — эти две индианки идут по улице. Откуда они шли и куда, знать не знаю. Только я видел, как полисмен подъехал и потолковал с ними минуты две. Потом открыл заднюю дверцу и приказал им влезть в машину. У них это называется «задержание», ну, то есть сажают за решетку, и конец. Он их отвез в тюрьму и сдал кому положено.

Потом он остановился рядом со мной и спрашивает, что я делаю в городке. Ну, я ему объяснил, а он говорит: «Как кончишь, убирайся из города и сиди на ферме, где работаешь». Я сказал, что уеду, когда позвоню, и потом еще мне позвонят, и спросил, почему, собственно, он со мной так грубо обращается. А он говорит: «Ассоциация фермеров, выращивающих маис, велела нам приглядывать, чтоб вы с фермы ни ногой». Я ему говорю, что имею право ходить и ездить, где хочу и когда хочу. А он мне в ответ: «Только не в нашем городе».

Я спрашиваю, почему так, и говорю: «На въезде я видел плакат, что в вашем городе живет тысяча человек, которые всегда рады гостям». Ну и дальше: «Куда, говорю, эта благодать подевалась?» А он говорит: «Ну, ладно. Нам приказано забирать вас, сажать под замок и звонить хозяину. Он приедет, уплатит, если нужно, штраф и отвезет вас на ферму. А вы будете отрабатывать этот штраф по доллару за час». Нам как раз по доллару за час и платили.

Потом говорил молодой негр Карл Уиггинс, медленно и угрюмо, как человек, чья ярость въелась в него настолько глубоко, что у него уже для нее слов нету. Слушая его, Морган думал, что наступит день, когда эта ярость вырвется, словно лава из вулкана, если только она сначала его не убьет или не ввергнет в тупую безнадежность.