На арене со львами

И довольно часто (причем, насколько было известно Моргану, без особых стараний) какой-нибудь корреспондент Асошиейтед Пресс отщелкивал удивительно удачные снимки. Такой вышла и фотография этой жалкой, измученной пары: на ее лице слабые следы былого возмущения, муж неловко сутулится, словно ожидая неизбежного удара, а меж этими скорбными фигурами — в первом ряду — представитель местной власти с толстенной сигарой в зубах, ощеренных в бездушной усмешке. На самом деле он и не слышал свидетеля, а просто усмехнулся какой-то остроте соседа. Но по фотографии об этом нельзя было догадаться, и на следующий день снимок этот появился на первых полосах газет по всей стране, потому что даже редакторы фотоотделов, как с неохотой признал Морган, не были настолько уж слепы, чтоб упустить эту драматическую группу, эти три лица человечества — алчность, упрямое мужество и безнадежность,— изваянные одним и тем же слепым и прихотливым скульптором.

В затхлом старинном зале продолжалось неторопливое чередование — фермер и батрак, общество и бездомный бродяга, эксплуатация и бесправие,— но драматичность нарастала и все чаще сверкали вспышки страсти и истины, и столько их было запечатлено фотокамерами или подхвачено радио и телевидением, что заседания комиссии внезапно стали настоящей сенсацией, словно новый спектакль на Бродвее. Но спектакль этот сначала привлек либералов, студентов, ученых и женщин. В длинных очередях, которые выстраивались теперь в коридоре перед дверьми тесного полуподвального зала, все чаще мелькали белые воротники церковнослужителей. А затем туда повалили все — от франтов в модных костюмах до битников. Иногда люди, которые ожидали снаружи, чтобы освободился хоть один стул, слышали взрыв аплодисментов или громкий стук председательского молотка. Гневные вопли владельца виноградников из Импэриал-Валли можно было прекрасно расслышать даже в коридоре. Адам Локлир представил доказательства, что этот человек тайно ввозил рабочих из Мексики и обращался с ними так, как будто они были его рабы. А тот заявил, что Адам украл у него конторские книги (Морган подозревал, что так оно и было).

— Отличный спектакль,— сказал однажды Моргану сенатор Джек Стайрон, когда они завтракали в столовой сената.

Стайрон славился уменьем улавливать самые слабые биения общественного пульса. Он был из тех сенаторов, которые при рассмотрении очередных ассигнований произносят громовую двухчасовую речь о неоправданной растрате общественных средств, фаворитизме и политической коррупции, а затем подают единственный голос против, прекрасно при этом зная, что утверждены эти ассигнования все равно будут, и не упуская случая под шумок исхлопотать кое-какие ассигнования на нужды собственного штата.

— Пожалуй, я дал маху,— сказал он Моргану.— Я мог бы войти в эту чертову Андерсонову комиссию, но не захотел. А теперь вот жалею — такая реклама по телевидению, и совершенно бесплатно! Но ведь он же не всерьез надумал обвинить Хинмена, а?

Интерес крупнейших газет по всей стране удвоился, утроился. Одиночество Моргана за столом для прессы кончилось, и он блаженствовал, далеко опередив запоздавших коллег, которые уже не могли сами наверстать упущенное и должны были, по освященной временем традиции, либо прибегать к измышлениям и брать нахрапом, либо просить его помощи. Требования телевидения, радио и крупных журналов настолько возросли, что Андерсон с великой неохотой пошел на то, о чем прежде не стал бы и помышлять — он пригласил Дэнни О'Коннора с Мэдисон-авеню, специалиста по связи с прессой и прочими «средствами массовой информации», как выразился О'Коннор: впервые в жизни Морган услышал это выражение именно тогда, от О'Коннора, одетого в серый костюм спортивного покроя с репсовым галстуком. Не скупясь на лесть, О'Коннор договорился с одной из местных телевизионных компаний о прямых передачах с каждого заседания — программы этой компании, длившиеся всего один час, смотрело множество домохозяек, скучающих над гладильной доской. Благодаря этому за какие-нибудь две недели лицо и голос Андерсона стали знакомыми и привычными для миллионов людей. К тому же — и без всяких стараний с чьей-либо стороны — он теперь ежевечерне фигурировал в передаче последних известий по всем телевизионным каналам. И (как завершающий штрих в этом сотворении политического образа) журнал «Тайм» приставил к нему репортера для подготовки статьи с его портретом на обложке. Морган знал, что опубликование такой статьи зависит от исхода столкновения Андерсона с Хинменом (если столкновение это произойдет).

— Когда интервьюирует «Тайм»,— сказал Андерсон Моргану,— ощущение такое, будто улегся в постель с гремучей змеей.