На арене со львами

— В своей человеческой сущности они, пожалуй, ничуть не хуже. В общем-то, я согласна с Ричем, хотя не разделяю его мизантропии.— Она лукаво покосилась на Моргана, но тут же снова стала серьезной.— Тем не менее есть гнусности, каких не ожидаешь даже от самых скверных людей. Мошенник-банкир, продажный политик, взяточник-полисмен… они, конечно, плохи, но, по-моему, это уже качественно иная ступень зла — спокойно смотреть, как голодают дети, когда в твоих силах накормить их. А потом убеждать себя, что ты тут ни при чем. Мне кажется, это все-таки хуже.

Адам ткнул Моргана локтем в бок.

— А знаете, эта дамочка кое-что соображает.

— Но только ей невдомек, в чем тут дело, — сказала Кэти.

Адам осушил свой бокал до дна. Пил он то, что обычно пьют старшеклассники — ром с кока-колой, кукурузное виски с мор- сом, а однажды, прежде чем Морган успел его остановить, плеснул лимонад в шотландское виски. Он панически боялся обнаружить в себе пресловутую индейскую слабость к «огненной воде».

— У человека нет худшей судьбы,— сказал Адам, обращаясь к Кэти,— нежели почувствовать себя чьим-то господином. Стоит ему только стать господином, и очень скоро он начнет бить своего раба, спать с его женой, морить голодом его детей лишь потому, что это проходит безнаказанно. Ему дана свобода делать все это, а раз так, он не может ею не воспользоваться. А потом он начинает мучить беднягу, потому что ему это нравится. А еще больше ему нравится, что он волен кого-то мучить. И вот он уже сам становится таким же рабом. Свобода хозяина во власти этого раба, как сам он — в хозяйской власти.

— Калигула,— пробормотала Кэти, и Адам взглянул на нее с недоумением.

Дэнни О'Коннор поставил стакан на стол.

— Пять миллионов евреев.— Он невесело улыбнулся.— Или их было восемь? Адам прав. Вот что значит рабство. И вот о чем я думаю всякий раз, слушая очередного свидетеля.

Морган знал, что Андерсон — отчасти под влиянием Адама — теперь примерно так же объяснял своеобразные отношения фермеров и сезонников и ту духовную взаимозависимость, которая обретала зримое воплощение в их экономической связи.

— Будем говорить прямо,— заявил комиссии один из фермеров.— Наше хозяйство в большой степени зависит от надежного и постоянного источника рабочей силы. Сила эта важна для нас так же, как капитал, земля, хорошая агротехника и даже мы сами.

А сердитый молодой учитель из Флориды предложил свое радикальное средство:

— Сожгите эти позорные лачуги. Сожгите до тла всюду и везде. Если сезоннику негде будет жить, он уедет, урожай не будет собран — и владельцы ферм останутся с носом. И можете голову прозакладывать, они уж постараются создать приличные жилищные условия, лишь бы урожай был снят вовремя.

После того как Андерсон объявил владельцев ферм преступниками, ему пришлось заниматься не столько сезонниками, сколько собственной политической линией. Как и предсказывал Морган, буря писем, телеграмм и телефонных звонков, обрушившаяся на Капитолий, обеспечила Андерсону широкую поддержку общественного мнения. Не было недостатка и в возмущенных протестах со стороны фермерских ассоциаций, торговых палат, местных политических воротил и всех прочих, чьи интересы оказались так или иначе задетыми.

Два дня спустя после гневной речи Ханта сенаторы от сельскохозяйственных штатов с полнейшим единодушием более часа поочередно обличали с трибуны выскочку Андерсона при нескрываемом одобрении многих других сенаторов (в том числе и членов его собственной партии), которым не нравилось, что он «будоражит людей» и «поднимает шум из-за кучки каких-то сезонников». Андерсон выслушивал их с холодным пренебрежением, не считая нужным возражать на обвинения. Но когда нападки иссякли, он встал (тут большинство нападавших демонстративно покинули зал) и невозмутимо изложил некоторые факты из протоколов комиссии, подкрепив их соответствующими цифрами и выдержками из показании; все это, заявил он, доказывает, что слово «преступники» было правильным и уместным. Заключительные слова его речи убедили Моргана, сидевшего на галерее, что настоящая ее цель — подвести заседания комиссии к драматическому завершению, которое Андерсон задумал с самого начала.

— Господин председатель, — сказал Андерсон, — если мои недавние утверждения указывают на мою несдержанность— впрочем, это слово, по-видимому, далеко не отражает то, что думают обо мне мои достоуважаемые коллеги,— мне остается только заявить, что злоупотребления, с которыми постоянно сталкивается наша комиссия, могут оправдать любую несдержанность. Господин председатель, если человек сознательно нарушает закон или не исполняет его требований, почему, собственно говоря, его нельзя назвать преступником? Если он наш сосед, становятся ли от этого его действия менее преступными?