На арене со львами

— Да я не про них. Это мамаша моего продюсера, так ее растак, подложила мне свинью.

Несколько пожилых дам с громким аханьем поспешили отойти поодаль, а их собеседник, сухопарый старик, тряся головой, воинственно шагнул к Глассу.

Гласс не обратил на него никакого внимания.

— Заслали меня в эту дыру со съемочной группой, а теперь им, оказывается, вообще никакого фильма но требуется.

— Ерунда какая-то!

Морган смотрел, как сухопарый старик, постояв в нерешительности, поспешил вслед за ахающими старушками.

— Чистый сволочизм. Из Парижа доставили фильм с показом мод на шесть минут, и продюсеру взбрело в башку показать его сегодня вечером, и, значит, Андерсон вылетит, а с ним еще кое-кто, это же ясно.

— Меня это не удивляет,— сказал Данн с обычным бесстрастием.— Просто поразительно, с какой быстротой в наши дни человек исчезает из памяти широкой публики. Андерсон взлетел стремительно, но вниз скатился еще стремительней, с ускорением тридцать два фута в секунду, да еще все его личные неприятности, так что, откровенно говоря, вряд ли среди зрителей, которые будут вечером смотреть вашу программу, найдется много таких, кто когда-либо о нем слышал.

— По я же мог подготовить передачу о Хинмене,— сказал Гласс.— Она-то пойдет, это уж как дважды два.

— Вы еще может успеть на дневной самолет.— Данн всегда носил расписание в кармане, а в душе — повестку дня.— Всего одна пересадка, и вы на месте.

— Так я, пожалуй, и сделаю.— Гласс с комическим видом развел руками.— Старина Морган на прошлую ночь заполучил себе одну кошечку. А я остался с носом.

Сначала Бобби, потом Джоди — пусть лишь взглядом, а теперь Гласс; Морган подумал, что какими бы тяжкими ни были его грехи, все же кара уж слишком сурова. Подобно тому как он но видел смысла в умерщвлении плоти, он не видел смысла и в том, чтобы выставлять эту плоть напоказ. Грех, если он вообще существует, требует лишь искупления, а это дело совести каждого.

— Гласс,— сказал oн.— Но улетайте. Останьтесь на похороны.

Гласс пожал плечами.

— Меня это не интересует. Мои сотрудники уже складывают оборудование.

— Но вы останьтесь.

— Думаете, мне удастся что-нибудь разузнать?

Гласс улыбался, но пластырь у него на лбу ползал то вверх, то вниз, словно кожа морщилась от волнения, словно он, всегда занятый только собой, вдруг понял, что взял неверный тон. Гласс, конечно, тотчас сообразил, что Морган, обидевшись, может сильно повредить его карьере, а откуда ему знать, обидчив ли Морган или не обидчив.

— Нет. Ничего вы тут не разузнаете, и вряд ли для вас найдется какая-нибудь кошечка. Но все равно вы останетесь. Это ваш долг перед Андерсоном.

— Ладно, останусь, если вам хочется. На студии меня ждут не раньше завтрашнего утра. Но какой у меня долг перед Андерсоном?

— Долг уважения.

Морган отвернулся к неподвижному, пронизывающему взгляду зеленых очков, к узкому подбородку и плотно сжатым губам. За спиной Данна помощники Джоди начали выносить из дома блюда с картофелем, капустным салатом, нарезанными помидорами, лепешками и початками кукурузы, несколько больших окороков и огромные противни с цыплятами. Но концам каждого стола они поставили запотевшие кувшины с охлажденным чаем, и опечаленные люди медленно начали сходиться к обильному угощению. Мэтт Грант и Чарли Френч подошли к Моргану с Данном.

— Я как раз сказал Френчу,— Мэтт многозначительно подмигнул,— что редко я видел людей, которым так бы требовалось выпить перед закуской.

— Ведите же,— сказал Френч.

Мэтт кивнул в сторону дома и пошел впереди. Данн и Морган пошли рядом, а Гласс обогнал их и о чем-то заговорил с Френчем.

— Долг уважения? — Данн сказал это, не глядя на Моргана.— Почему вы считаете, что Гласс обязан думать, будто Андерсон заслуживает уважения?

— А разве его не заслуживает всякий живущий? И всякий умерший, потому что он тоже жил?

— И даже сам Гласс?

— Конечно, Гласс тоже. Ведь и он борется.

— Что ж, если вы уважаете все, что борется,— сказал Данн,— на мой взгляд, такое уважение немногого стоит.

— Нет, очень многого. Ведь его так трудно найти в себе.

Они поднялись на крыльцо вслед за Мэттом, который повел их мимо открытых дверей приемной, где благоухали цветы, мимо вереницы людей, входящих проститься с покойным. Они вошли в большую сумрачную комнату, которая служила и «конторой», по выражению Ханта. Здесь он работал, когда приезжал домой. Обстановка была скудной: большой письменный стол, двуспальная кровать, мягкое кожаное кресло и рядом торшер, вдоль стен шкафы, забитые старыми журналами, газетами и сенатскими отчетами, несколько кофейных чашек, какие-то дощечки с надписями, преподнесенные Андерсону за его речи, стойка с обкуренными им трубками, заброшенными, как и книги, которые, впрочем, он читал мало.