На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Всё «мило», «дивно», сплошной «изыск». Жизнь же оными качествами не отличается, приходится «бороться» и страдать. Мой израильский архив нашелся (не без помощи сенатора Джексона, будто дел у него больше нет, а пришлось побеспокоить!), сейчас мне делают фремденпасс, без которого Париж невозможен. Живу еще по розовой советской визе, с ней никуда не поедешь, разве в Штаты. А надобно посетить еще антропософов в Швейцарии (как Вы к ним относитесь? Говорить ли о Вас?), они меня приглашают почитать и погостить. Кто такой Рудольф Штайнер, я не знаю (за вычетом скульптуры Христа[181], но это хорошо), антропософы же – единственные бескорыстно добрые на Западе люди. И потом – Гренобль. Там у меня есть дела с журналом «Парле», предлагают публикацию на билингве. Художник Марк Пессин делает книжки для библиофилов, по 600 франков штука, это красиво. Имеет идею этим заняться и Миша, он уже думал. Сочетать графику с приемлемым (художником) текстом. А-ля Апполинер и Рауль Дюфи. Я – за Аполлинера, Миша за Дюфи. И Вы тоже. И еще потом кто. Было б не столько денег, сколько «изыска». А параллельно – серия альманахов на газетной бумаге. Если удастся зацепиться в Париже, этим и займусь. Если нет, в Штатах это будет сложнее. Не говоря о том, что без Миши. Кстати, что за письмо у Вас в РСХД? О нем ни словом не упомянуто в рецензии Терновского, о чем оно?[182] Терновский, по моему мнению, и некоторых других – ортодоксальная бредятина, ему б в церковном хоре петь, а не в «Континенте» секретарствовать, но он здесь в фаворе, и в Пен-клубе тоже. Не люблю ортодоксальных христиан, люблю Яшу Виньковецкого: так бредит, что ничего не поймешь, и поэтому – красиво. Сам я христианин языческий, и возможно, мормон, но не уверен. Не в антропософы, так в антропофаги, я лично существенной разницы не вижу. Анри, очень грустно без Ваших писем. Обидно: мне позванивают из Петербурга, но уже всякий интерес к нему пропал. Стараешься не думать, ибо ничем не можешь помочь, изменить события. Я сейчас в положении какой-то копилки прошлого: ведь мной собрано свыше ста имен, писавших за последние 20 лет. Единственное полное собрание Алика Мандельштама – около 400 стихотворений, Глеба просмотрел 3000, выбрал 40. И так далее, вплоть до Ентина, который упорно не пишет и отказывается от написанного. Первую книжку Иосифа сделал тоже я, в 62-м. И что это теперь, куда? Допустим, издавать я смогу, с помощью Миши, но как быть с конвенцией, когда, например, уже Эрль особо просил, чтоб его не надо? И Бобышев, которого я выкинул из книжки[183], поднял постфактум такую вонь, что даже здесь приходится расхлебывать. Говорит от лица Рейна и Наймана, а они согласились, их Миша Мейлах обрабатывал. Дима же бунтует и кричит, ему вторит Горбаневская, а я отродясь дамами не занимался, переведу Бобышева в женскую поэзию, поскольку он кокетка, на том и покончим. А Эрлюша сам не знает, чего хочет. Сколько уж времени, как он человек «разочарованный в себе», по собственному определению. Не печатать – плохо, печатать – тоже не без неприятностей. Ведь если я помру, так они все останутся порознь, наедине с собственной гениальностью. Мейлах знает один круг, Эрль другой, а в целом – только я. А еще Москва, Кривой Рог, Запорожье, Кишинев, Харьков – всё это входит в книгу «Юг (Провинциальные стихи)», которая не закончена, осталась там, потому что интереснейший поэт (школы Крученыха и Туфанова, последнего в большей степени), Борис Фальк, уничтожил собственные тексты и восстанавливает по памяти, а поторопить его некому. А здесь Россией интересуются 2–3 человека, да и тем хватает Шолохова и Солженицына. Ну там еще Пастернак-Мандельштам, а то, что после – после ничего не было. // нас не было, и вообще никого не будет. Когда мой учитель, философ и мистик Женя Чугунов, редактор в «Художнике РСФСР», сказал, что после меня он Цветаеву читать не может, его чуть не убили. А то, что это может быть правдой, никому в голову не пришло. Я вот пишу, что Вы – следующая ступень по линии Хлебников-Введенский, так и меня за это убьют. Хотя в искусстве (в отличие от техники) прогресса не существует, существует его переосмысление на каждом отдельном этапе.