На берегу незамерзающего Понта

— Полина, руки! Вы как руки держите? Это что за инструмент вам неподвластный! — орал Фастовский прямо у ее уха. — Играйте, черт вас подери! Не останавливайтесь! Иначе вас и в кабак не возьмут, хотя кто там, к черту, слушает музыкантов. Внимательнее, внимательнее… Что у автора? Ritardando! Ritardando, Зорина! А у вас? Вы хотите, чтобы я вас к академическому концерту не допустил? А допущу — опозоритесь!

— Не опозорюсь, — буркнула она себе под нос, продолжая играть. Не остановил — уже хорошо.

— Так, стоп! — словно бы в ответ на ее мысленное облегчение прорычал Фастовский.

Снова стало тихо. Полина сидела, склонив голову, профессор драматично вышагивал по паркету.

Молчал. Ничего не говорил. Сердился. Бросал взгляды то в окно, то — уничтожающие — на ученицу. И среди тишины зала только отчетливо звучал нервный ритм его шагов, пока он вновь не оказался возле нее и рояля.

— Если вам перебить все пальцы, потеря будет невелика, — сообщил ей Фастовский. — История музыки прекрасно обойдется и без вашего имени. Давайте с самого начала и до самого конца. Уж как получится. Тратить на вас свое время я сегодня более не намерен.

Она кивнула. Выровняла спину, вскинула руки и начала играть.

Полина играла так, как чувствовала внутри себя, где-то под солнечным сплетением, откуда посылался импульс пальцам, легко скользившим по клавишам. Забыла о времени, о профессоре, о том, где она. И теперь ничто не могло ее остановить, даже разверзшиеся небеса. Она не видела его, не видела его усмешки, затерявшейся где-то в усах. И не видела легкого кивка головы, едва музыка, в конце концов, смолкла. Лишь когда уходила, услышала прозвучавшее ей вслед:

— Ну, сегодня получше, чем в прошлый раз. Я, пожалуй, даже поставил бы вам тройку, если бы вы, наконец, выучили, что такое legato. Это плавность, Зорина, припоминаете? Плавность! А ваше legato изобилует паузами. И не спорьте, это вы и сами знаете.

Пока Полина шла по коридору к лестнице, чтобы хоть на некоторое время оказаться на свежем воздухе, она знала лишь одно: в ней кипят злость и обида на Фастовского, каких она никогда не испытывала раньше. Спору нет, он признанный авторитет и, пожалуй, ни у кого другого из преподавателей не было столько именитых и знаменитых учеников. И это при том, что сам Аристарх Вениаминович оставался довольно посредственным исполнителем, исключительно техничным, не более, но в других чувствовал самые немыслимые характеристические оттенки игры, которые делали каждого из вышедших от него музыкантов — уникальным.

Но и платили ему сполна собственными переживаниями, нервами и абсолютной эмоциональной разбитостью после подобных занятий. И обиднее всего было то, что Полина и вполовину не была настолько плоха, насколько ее сегодня гонял Фастовский.

Жалуясь небесам на несправедливость жизни, Полька обнаружила себя сидящей на заборе Пасторского дома. Там ее и нашла Лёля Павлинова, упершая руки в боки и стоявшая прямо перед ней с видом строгой воспитательницы, что выглядело довольно забавно, учитывая ее яркий макияж и розовые дреды в черных волосах.

— Чего сидим? Кого ждем? — спросила Лёлька, как только Полина обратила на нее внимание.

— Благодати от апостола Павла, — буркнула та.

— Оборжаться! — высказала суждение Лёля и улыбнулась. — Особенно на фоне выражения твоего лица. Чё случилось? Фастовский?

— А есть варианты? Грозится не допустить к академу.

— Чёс! Тогда вообще никого не допустит.

— Так с него станется.

— Его за это тоже, знаешь, по головке не погладят. Так что давай… сопли на кулак намотай. Он, кстати, свалил уже. И седьмой класс освободился. Пошли репетнём наш номер на пятницу, пока никого нет? Я чего-то задрейфила…

— Не экзамен же.

— Ну… экзамен, не экзамен… Но событие, с телевидения будут… Мэр прикатится с какими-нибудь меценатами… да мало ли кто! Вдруг мелькнем, понравимся? Дверку какую подтолкнем?

Подтолкнуть какую-нибудь дверку в последнее время было Лёлькиной идеей фикс. Оно где-то и понятно — впахивала Павлинова нехило. С утра учеба, вечерами — пение в ресторане, где она раньше подрабатывала официанткой. Летом — сезон, золотая жила, когда она пела ночами напролет. И перманентно — дочка, которой только месяц назад стукнуло три года. Павлинова была на пару лет старше Полины и совсем на нее не походила ни по характеру, ни по жизненным ориентирам. В прошлом году восстановилась в академии после того, как была отчислена за прогулы во время беременности, которую успешно скрывала. А теперь, вернувшись к учебе, как-то очень быстро сдружилась с Зориной. Даже уговорила вместе выступить на концерте. У Лёльки было два дара: дар убеждения и голос. Слишком слабый для оперы и, по ее мнению, слишком сильный для ресторана. И куда приткнуть этот самый голос — она искала варианты.

— Вот мелькать не хотелось бы, — вздохнула Полька. — Мне тогда точно лучше самой в омут.

— Ай! Не пропадем. Большинство похвалит даже — дело же хорошее. А Фастовский такой динозавр, что вряд ли узнает. Ну чего ты?

— Да нет, ничего. Я же не отказываюсь. Но если что — буду прятаться за тобой, — хохотнула Полина.