На бесплодных землях горит святое пламя (СИ)

========== На бесплодных землях горит святое пламя ==========

Грязь въедается так крепко, что даже не стоит пытаться её оттереть. Но Алина всё же трёт: проходится жёсткой мочалкой до тех пор, пока кожу не начинает саднить от каждого касания и щипать — от едкого мыла. Вода в тазе ледяная, потому что у инфернов хватает забот, помимо необходимости обеспечения чьего-либо комфорта. Сама вода есть — и на том спасибо, ведь и самих инфернов у них не так много.

Алина не знает, где остальные и есть ли они вообще: не стёрла ли война их имена жёсткой рукой, алой краской перечеркнув весь холст.

И она совсем не привереда. Не белоручка. В Керамзине её руки редко оставались чистыми. Взять хотя бы краску. Разноцветные пятна усеивали запястья, предплечья и даже лицо иногда.

(Постоянно.)

Мал каждый раз смеялся, стирая следы с её щёк и носа, а Алина жмурилась, будто пригревшаяся на солнце кошка, чувствуя, как чужие пальцы сменяются горячими сухими губами.

Мал смеялся.

— До крепости два дня пути, если пойдём напрямик и не будем сбавлять темп, — говорит Ярен, и его голос раздаётся издалека. Из места, где нужно принимать решения и спасать чужие жизни. Или же пускать их в расход, швырять на амбразуру, как голодным собакам — мясо.

— Но мы не сможем подобраться незаметно, нас изрешетят прежде, чем мы увидим купол аденовского собора, — возражает кто-то, и Алина точно знает имя, но сейчас не может вспомнить даже своего — того, что должно было стать ей второй кожей, но сейчас оно отслаивается, отшелушивается. Только истина всё ещё прячется между рёбрами и в устах тех, кто знает её не как подругу короля, помогавшую в гражданской войне.

— Пойдём вдоль побережья, будем держаться близ Сокола и перейдём…

— Ты думаешь, они такие идиоты и не поймут наших манёвров? Не догадаются, что у нас есть проливные, поэтому мы стараемся держаться рядом с водой, чтобы в случае чего утопить их?

Громко сказано. У их противников численное преимущество. И преимущество со стороны гришей, чьи способности искажены, гипертрофированы, выкручены, как суставы.

— Мы и так потеряли слишком много времени при переходе…

Гул голосов смешивается в одну какофонию. Сложно понять, кто какую точку зрения продвигает.

— Никто не ждал засады!

— Её никто никогда и не ждёт!

— Инферны у нас тоже есть, но это не значит, что мы должны соваться в те же леса, где для них есть растопка, — возражает Алина глухо, и это — первое, что она говорит за весь этот странный совет. Когда-то она тоже так планировала сражения, операции, руководила людьми, но, святые, как тогда всё было просто. Как оказалось.

— Лесов тут не то чтобы много, — Ярен фыркает, прочёсывает свои светлые волосы. Он чем-то смахивает на Николая со спины, возможно, в профиль. Но не такой лёгкий, слишком взвинченный. Возможно, где-то в глубинах корсаровской души тоже живёт эта нервозность, но Николай только с большим усердием её топит.

— Как и чудес, которые нам бы не помешали, чтобы выжить, — Алина отворачивается. Снова принимается скрести руки, хотя куда вернее было бы сжечь всю одежду и несколько дней отмокать телом, чтобы хоть как-то избавиться от чувства запятнанности, собственной слабости и того, насколько же эти самые руки пропитались чужой кровью. Она столько не убивала, будучи заклинательницей. Мало ведь ей было кошмаров после. Теперь каждый убитый снится в те редкие часы, когда удаётся сомкнуть глаза, глядит на неё с какой-то неясной печалью, когда лучше бы — с осуждением. И лучше бы не спать вовсе. Не из-за нехватки времени, хотя и это — тоже роскошь. Алина заставляет себя спать, потому что иначе от неё не будет никакого толку. И без того ослабленная, хилая — какой уж из неё полевой боец? Но на выручку приходят ум, опыт и упрямство, которым, она уверена, вполне смогла бы заставить подвинуться горы. По крайней мере это вынуждает прислушиваться к ней, пускай приходится преодолевать толщу сопротивления.

Воротник колет шею. Посмеяться бы иронии — двойной, тройной, невесть какой, что на ней снова кафтан сердцебита.

Какая уж форма Первой Армии, не говоря в принципе о новой одежде. Купленное в столице платье для празднования ушло на тряпки, а сама Алина вновь облачена в форму с чужого плеча, возможно, чей обладатель уже мёртв. Кафтан потрёпан, изношен, лишён своего лоска, но Алина не снимает его и только пуще кутается на каждой заставе, потому что постоянно мёрзнет. А ещё — потому что нет выбора. При всех своих приготовлениях Равка оказалась предсказуемо не готова ко вторжению. Из одной войны в другую — бесконечный, порочный круг болезни из агонии, жестокости и жертв.

Но разве мало принесла в жертву ранее называемая святой? Ещё при жизни, теперь лишь увековеченная в алтарях и на страницах книг? Мало она отдала, оторвав от себя всю свою суть, отринув прежнюю жизнь, имя и…

Видимо, недостаточно, потому что война жадна.

Потому что война в первый раз не смогла забрать у неё Мала.

Смогла во второй.