На бесплодных землях горит святое пламя (СИ)

В груди сдавливает, стягивает что-то, цветущее колкой болью, как увенчанные шипами лозы; оно выдавливает кислород. Алина пытается вдохнуть, но не может — так случается, когда рядом оказывается сердцебит под действием парема. Он может выкачать весь воздух из тела. Или убить подобным образом любимого человека прямо на глазах той, кому он был дороже всех чудес мира и всех его костей.

Об этом думать тошно: о костях, горящей плоти и лишённых осмысленности взглядах, уставленных в равнодушную небесную высь. Если глаза оставались на месте. Если от тел вообще что-либо оставалось, не разодранное в пепел пламенем дрюскелей. Очищающим, как же.

Мал не был гришем.

Мал всего лишь оказался на линии огня.

К горлу подкатывает желчь, сплошной прогорклостью, ведь даже рвать особо нечем — содержимое желудка осталось за несколько лиг от лагеря, где они все, отказники и гриши, едва не упокоились, спасённые то ли чудом, то ли тем везением, которое обычно приписывают дуракам. Алина сжимает края таза пальцами, думая о том, что Жене даже похоронить было нечего.

Она даже не смогла проститься. Как и сама Алина.

А что было сказано в ту, последнюю секунду? Какими были последние слова? Что сказал Давид Жене? И что сказала она ему? Было ли этого достаточно?

Нет. Никогда не будет.

Проклинает ли Алина день, когда согласилась приехать на свадьбу друзей? Нет.

Проклинает ли себя за то, что оказалась бессильна? Каждую секунду.

Перед глазами мелькает бурое, карминовое — запятнавшее свадебный кафтан Жени, её светлую кожу. Даже шрамы. Но случившееся позднее оказалось куда страшнее испорченного кафтана. И пускай между этими событиями прошло не так много времени — ощущалось оно тянувшимися столетиями; теми, которые когда-то могли быть Алине принадлежать. Но чего стоит вечность, если она лишена тепла близких? Если всё, что остаётся, — пепел и горечь неиссякаемых слёз?

Было бы дивно от них же умереть. От обезвоживания. От боли. Ведь воздуха у неё уже нет, как и сердца, — его вырвали, умертвили, разодрали на части.

Женя бы поняла её, как никто другой. Сотни других мужчин и женщин, лишившихся того, что было дорого; то, что было отвоёвано, поняли бы её. Алина не возводит своё горе в абсолют — ведь так зарождается сумасшествие. Но оно есть. Болит, нарывает. Накатывает, как в этот самый миг, когда нужно планировать дальнейшие действия.

Никто не даст передышки. Она может стоить слишком дорого. Неподъёмно дорого.

И та свадьба, воистину кровавая, тоже стоила слишком многого.

Алина не уверена, что от сердца подруги остался хоть один невредимый кусочек — её крик до сих пор стоит в ушах, звенит. Хочется, чтобы перепонки лопнули, и горячая кровь напополам с агонией заглушили то, что изнутри раздирает, хотя бы на мгновение; пускай весь шум схлопнется, исчезнет, оставив один вакуум из бесчувственности. Ведь так спустя годы ощущаются зажившие раны? Никаких ощущений, кроме странного отторжения при касаниях — хочется побыстрее убрать руку и смахнуть чувство, как прилипший листок.

Как дурной сон.

Как бы Алина хотела, чтобы череда случившегося была сном; колодой карт, которые можно перевернуть рубашками вверх, сложить и закинуть в ящик комода. Как бы ей хотелось… какая глупая мысль, ограниченная желаниями! Алина бы всё отдала, чтобы руки Мала, умелые, сильные руки с ловкими пальцами собрали эти карты, до того показывая детям фокусы, которые те непременно попытаются повторить глубокой ночью, перешёптываясь на своих кроватях и думая, что за дверьми их не слышно.

О детях думать страшнее, чем о погибшем муже. До Керамзина ей пока не добраться, и это грызёт, пускай в последней весточке Николай уверил, что поместье и дети в порядке.

Но Алина знает.

Никто не в порядке. Никто не может быть в порядке.

Кто-то в лагере до сих пор говорит, что война на пороге. Чушь собачья. Алина бы даже рассмеялась, если бы не риск следом разрыдаться.

Война не на пороге — она за него шагнула.

Она пе-ре-шаг-ну-ла через головы их друзей, их любимых, а, может, вскоре и через них переступит.

Алина плещет себе в лицо водой. Пусть холодной и грязной — какая, в общем-то, разница, если они в этой грязи, крови и дерьме постоянно? С того самого мига, как Женя не успела ответить заветное «да» и на торжестве любви разверзлась бездна кромешная.

Как бы то ни было, до Керамзина ещё слишком много дней.

До Керамзина ещё слишком много битв и попыток отобрать у захватчиков страну по кускам, словно у злого ребёнка, который не отдаёт чужую игрушку.

Вакуум в ушах растворяется, возвращая в реальность со вспарывающей жестокостью. Так ощущалось бы падение, от которого разом ломаются все кости, а все внутренние органы превращаются в месиво.