На большой реке

— Я знаю, что говорю! — звонко и запальчиво закричал он. — Не лови меня на слове. Мало ли, что я мог сказать шутки ради!.. Нет, это не тот случай: это не бегство с котлована, отнюдь. Она и сейчас энергетик котлована, и, может быть, более великого, чем наш с тобой, земляной котлован, где ворочает грунта твой «УЗТМ-три», — котлована отечественной истории! Ибо история в конечном счете объемлет все: всю материальную и духовную культуру человечества. Недаром же Маркс наукой наук называл историю. Надеюсь, помнишь? И то, что я сказал: «котлован истории» — это вовсе не пустая метафора. Истинная историческая наука — она заложена, она созидается лишь в наше, советское время и в нашей стране: это марксистско-ленинская история. Да!.. И это прежде всего история моего Отечества. У меня на глазах был заложен, углублен, бетонируется и армируется этот «котлован» и воздвигается величественное и несокрушимое здание истории нашей Родины. Ты читал «Дым» Тургенева? — вдруг резким вопросом Орлову перебил он свою речь.

— Кажется, читал, — несколько смутившись, отвечал тот.

Журков сердито фыркнул.

— Кажется! — передразнил он. — Так вот, позволь тебе напомнить: там есть некто Потугин. Кто он такой, этот Потугин, Тургенев дает понять его высказываниями, афоризмами, так сказать, об истории своего народа. Вот он что изрекает: «Даже самовар, — говорит, — и лапти, и дуга, и кнут — эти наши знаменитые продукты — не нами выдуманы». Вот он во что веровал, сей неумирающий тип, оставивший по себе потомков. Да! — с жаром воскликнул Журков. — Нечестивые потомки Потугина еще и теперь бродят среди нас. И они с пеною у рта вскидываются на каждого советского патриота, если он осмеливается утверждать, что трудами наших историков и археологов бесспорно доказано, что вплоть до Батыева нашествия народ наш обладал высокой культурой — и земледельческой, и градостроительной, и, наконец, в области искусства и ремесел. Еще в первые века нашей эры Черное море именовалось Русское море. В древнейших скандинавских сагах Киевская Русь называется Страна городов, Гардарик!.. Но что говорить о временах древних! Попробуй заяви перед потугиными наших дней смело и прямо, что Ломоносов раньше Лавуазье сформулировал закон сохранения материи и энергии; что радио — это Попов, а не Маркони; что первым открыл превращение энергии света в энергию электрического тока Столетов; что родина первого электрического двигателя — Россия... Ну? Ты лучше меня должен помнить: история энергетики — это уж по твоей специальности.

Журков, все еще пылая и негодуя, остановился перед Орловым и требовательно-отцовским взором посмотрел на него.

И, как бы повинуясь этому взору, Василий Орлов смущенно сказал:

— Помню, конечно... Ну... Трансформатор — это Яблочков и Усагин; двигатель переменного тока — Доливо-Добровольский... Ну, что еще? — И видно было, что в нем самом разгорается желание еще и еще подкреплять слова Артемия Федоровича прославленными русскими именами. — Петров... Лодыгин, — продолжал он. — Электрическое освещение в Париже называли: русский свет!..

— А! — вырвался радостный возглас у Журкова. — Русский свет! А попробуй скажи это перед господами потугиными, что с тобой будет? Зашикают, зашипят на тебя: «Квасной патриотизм, квасной патриотизм!» Что же им еще остается делать, этим голубчикам, когда история против них?! Историю не подменишь. Труд советских историков — труд великий, патриотический. Это политическое воспитание масс в духе беззаветной преданности Родине. Вот что такое история! Вот на каком котловане трудится самоотверженно, вдохновенно ученый Лебедев. И если моя Нина, так осмелюсь назвать ее по-старому, по-отцовски, ныне его жена, друг и помощник, если она призвана разделить эти труды, пускай в роли самой скромной помощницы, исполать ей!.. Вот как я смотрю на это. А ты...

И, еще раз метнув на Орлова сердитый взгляд, Журков, раскрасневшийся, взбудораженный, быстрым движением расстегнул ворот гимнастерки и дрожащей рукой стал наливать в стакан воду из графина.

За чаем был подан коньяк. Артемий Федорович отодвинул от себя маленькую рюмочку. И Нине показалось, что глаза его злобно сверкнули на Александру Трофимовну.

— Этот наперсток ты, Шура, забери. Я старый солдат. Дай-ка мне лучше мою стограммовочку... Впрочем, нет! — тут же отменил он свое распоряжение. — С коньячком я предпочитаю свой способ. Вот так.

Он быстро наклонил над стаканом бутылку, налил, помешал, отведал.

— Прекрасный получается напиток! Дайте-ка, я вам... — Он налил коньяку в чай Орлову и Лебедеву.

Нина успела прикрыть ладонью свой стакан.

— Нет! — решительно покачала головой Нина.

— И это называется электрик экскаваторного парка! — пошутил Журков.

— Сейчас я шофер легковой машины московского парка. А. вы знаете, что это звание и... не совместимы, — возразила она, явно отводя его шутливый тон, и взглядом указала на бутылку.

Журков слегка смутился. Рука его с бутылкой дрогнула.

— Ага! Дошло. Резонно! Молодец! — проговорил он, отставил и закрыл пробкою коньяк.

После чая он пригласил их в свой кабинет.