На большой реке

Он ничего не ответил. Наталья Васильевна долго смотрела на него тем особенным взглядом жалости-любви, какой бывает у хороших и любящих мужа женщин, проживших много лет в светлом и чистом браке, и особенно, если жизнь не скупилась на испытания и горести для обоих.

— Ох, Максим, Максим, — произнесла она с легким вздохом. — Поседел-то ты как! Помнишь, Наташенька, бывало, все у тебя седой волосок искала — выдергивала. А теперь черного бы волоса не нашла!

Голос у нее дрогнул.

Бороздин нахмурился, встал и торопливо, как бы хватившись чего, пошел в другую комнату.

— Ты чего? — обеспокоилась Наталья Васильевна.

— Поторапливаться, мать, поторапливаться надо! — тонким, теноровым голоском протяжно восклицает Бороздин.

— Да уж слыхала я. Но зачем в пять-то часов ты взбодрился?

— Как зачем? У нас сегодня день великий на АТУ. Мы сегодня свои «катюши» испытываем. Тетрайдеры с них будем сбрасывать.

— В Волгу? — спрашивает, оживляясь, Наталья Васильевна.

— Не-ет! Сперва — в песочек, на землю. Но все будет в точности. Как на генеральной репетиции.

— Как бы мне посмотреть!

— Да тебе обязательно нужно, — подхватывает Бороздин. — Заведующая парткабинетом левого берега должна быть в курсе событий. И кого-нибудь из своих фотокоров захвати. Хорошую выставку сделаете. Не один я, а все наши люди на АТУ сильно волнуются: ведь все двадцать «катюш» из наших «ЯЗов» переделаны, нашими головами обдуманы!

Бороздин — секретарь партийного бюро левобережного АТУ. Это его первый партийный пост сразу после реабилитации и возвращения. Подразделение это крупнейшее на всей стройке: около полутора тысяч одних только водителей машин. Одновременно он входит в состав бюро парткома строительства.

— Когда у тебя это испытание? — спрашивает его Наталья Васильевна.

— Репетиция-то?.. В два часа. Высокое начальство обещалось приехать.

— Рощин?

— Нет. Главный инженер Андриевский. Заместитель его Крюков. Начальник автотранспорта Копылов. Ну, и прочие, иже с ними.

— Так зачем же ты ни свет ни заря поднялся, если в два?

— Экая ты какая! — начинает уже сердиться Бороздин. — Все тебе доложи, все тебе обскажи! Сейчас за мной заедет Зверев Дементий Васильевич.

— Тот, что собкором областным?

— Теперь уже не собкор.

— Что, убрали?

— Ну, зачем? Ушел сам. Роман пишет. В Москве у него рассказы напечатаны. Вырос парень! Он ведь уж никак пятый год над этой книгой-то трудится. Все время на нашей стройке. Про наши дела и писать собирается.

Наталья Васильевна пошутила:

— Тебя бы вот надо вывести в романе.

Бороздин рассмеялся.

Напившись чаю, Бороздин раскрыл блокнот, где у него с вечера были записаны сегодняшние неотложные дела, и принялся за работу.

— Расчудесно, когда раненько встанешь, — сказал он. — И позавтракал, и чайку напился, и не торопясь все сделаешь. У меня, Наташа, — говорил он, — одних только агитаторов полсотни. Всех надо проинструктировать!.. О культе личности. О вредных последствиях. Говор в народе. Уметь надо по-партийному, открыто, бесстрашно!.. Враг — ведь он только слабинку ищет! Или вот трудности бытовые на стройке — агитатор с открытыми глазами должен ко всему подходить. Не скрывать, не затушевывать. И чтобы каждая жалоба, каждое неудовольствие трудящихся его самого за сердце брали. А мы одно только и знаем: график, график, бетон, сегодня столько-то кубов, завтра дадим столько-то! А глубокое политвоспитание масс — это, мол, пока потерпит: через пень колоду! А пора бы уж каждому коммунисту понять, что человек эти кубы да тонны укладывает, человек станет Волгу перекрывать! С бытом у нас на стройке все еще плохо. С зарплатой, с премиями тоже есть обиды. Недовольства много. Беседовал с Марьиным по душам. «Ты, — говорю, — секретарь парткома, куда ты смотришь? Одерни!» Так знаешь, что он мне отколол: «Тебя, — говорит, — Максим, рано выпустили! Уравниловку проповедуешь. Демагогия». Вот видишь, Наташа, муж твой уж и в демагоги попал, этого мне только и недоставало! — закончил Бороздин, горько усмехнувшись.

У Натальи Васильевны сперва морщинка душевной боли и гнева прорезала межбровье, резкое слово готово было сорваться о человеке, посмевшем сказать такое о ее Максиме, но вдруг представила себе громоздкую, упитанную фигуру Марьина в длинном кожаном пальто, в белых бурках и в пыжиковой шапке, похожей на опрокинутое ведерко, его монотонно гудящий бас, его маслянисто-смуглое лицо с узенькими глазками и чуть вздернутым на самом лишь кончике носом, словно кто щипцами этот кончик вытянул, — и невольно рассмеялась.

Среди коммунистов стройки иные откровенно удивлялись, почему Марьин, этот грубый и самовлюбленный человек, чуждый ленинским принципам партийного руководства, в самом существе своем партийный единовластец, который как будто через силу произносил — даже теперь! — слова о внутрипартийной демократии, — почему остается он и доселе на посту политического руководителя исполинской стройки, которая собрала на этих прежде пустынных берегах почти стотысячное население.