На брегах Невы

Там, где Семёновский полк, в пятой роте, в домике низком,
Жил поэт Баратынский с Дельвигом, тоже поэтом.
Тихо жили они, за квартиру платили не много,
В лавочку были должны, дома обедали редко.
Часто, когда покрывалось небо осеннею тучей,
Шли они в дождик пешком, в панталонах трикотовых тонких,
Руки спрятав в карман (перчаток они не имели!)
Шли и твердили, шутя: какое в россиянах

чувство!

Стихи эти очень нравились Пушкину. Он их надолго запомнил. Особенно его смешило то, что о вещах столь прозаических, как долг в лавочку и отсутствие перчаток, говорилось пышным гекзаметром.

В скромной квартирке Дельвига и собирались друзья.

Дельвиг воспевал эти сборища в стихах:

А вы, моих беспечных лет
Товарищи в весельи, в горе.
Когда я просто был поэт
И света не пускался в море, —
Хоть на груди теперь иной
Считает ордена от скуки, —
Усядьтесь без чинов со мной,
К бокалам протяните руки,
Лицейски песни запоём,
Украдем крылья у веселья,
Поговорим о том, о сём,
Красноречивые с похмелья!

Было немного вина, много острых слов, шуток, лицейских воспоминаний, лицейских песен. И разговоры «о том, о сём».

Каковы они были, эти разговоры, можно судить по письму директора Лицея Егора Антоновича Энгельгардта, который не порывал связи со своими бывшими воспитанниками. Он писал Матюшкину: «Дельвиг пьёт и спит и кроме очень глупых и опасных для него разговоров ничего не делает». Под «очень глупыми и опасными разговорами» Энгельгардт подразумевал разговоры политические, в которых осуждалось правительство.

Такие разговоры велись ещё в Лицее. Пушкин в Царском Селе был частым гостем свободомыслящих гусаров; Пущин, Кюхельбекер и Дельвиг — офицерской «Священной артели». Там, по словам Пущина, постоянно велись беседы «о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими в тайне».

Теперь такие беседы продолжались у Дельвига. И не случайно.

Кюхельбекер в Благородном пансионе устраивал дискуссии, поощрял политические споры, читал своим питомцам запрещённые стихи. Недаром в доносах правительству его аттестовали как «молодого человека с пылкой головой, воспитанного в Лицее».

Пущин сразу после Лицея вступил в Тайное общество. Он принадлежал к тем мыслящим молодым офицерам, о которых поэт-декабрист Фёдор Глинка писал:

… молодые офицеры,
Давая обществу примеры,
Являлись скромно в блеске зал,
Их не манил летучий бал
Бессмысленным кружебным шумом;
У них чело яснилось думой,
Из-за которой ум сиял.

А Пушкин?.. В том же стихотворении о нём было сказано:

Тогда гремел звучней, чем пушки,
Своим стихом лицейский Пушкин.

Сверчок в «Арзамасе»

В один из ненастных сентябрьских вечеров — такие обычны на брегах Невы, когда осень вступает в свои права, — в квартире директора Департамента духовных дел и иностранных вероисповеданий Александра Ивановича Тургенева происходило нечто странное. Обширный кабинет хозяина, заваленный книгами, газетами, бумагами, был ярко освещён. В камине пылал огонь. Вокруг стола и на диване в непринуждённых позах сидели несколько человек, и все с улыбкой слушали невысокого курчавого юношу в красном колпаке. А тот, стоя перед ними, с воодушевлением звонким голосом читал написанную стихами речь.

Что здесь происходило? Это было очередное заседание дружеского литературного кружка «Арзамас». В его члены принимали Александра Пушкина.

«Арзамас» — боевое и весёлое содружество литераторов — родился в 1815 году; в разгар «страшной войны на Парнасе». Тогда все российские писатели разделились на две партии — шишковистов и карамзинистов — и сражались между собой.

Староверов-шишковистов возглавлял «Дед седой» Шишков — одержимый старик, упорный и воинственный. Он имел чин адмирала, занимал высокие должности. Будь его воля, он вернул бы Россию к тем временам, когда носили бороды, жили по Домострою. И отгородил бы её от всего прочего мира. Особенно от Франции — источника «пагубной» философии и революционной заразы.